Ливилла посмотрела на Сенеку, и глаза ее наполнились слезами.
— Калигула разрушил ее, уничтожил, но будет мстить за этот удар судьбы всем, кто любит, кто счастлив…
— Мы должны это предусмотреть.
— Предусмотреть? Тогда нам придется отправиться вслед за Друзиллой. Если Калигула задумал уничтожить человека, он найдет его и в Риме, и в Африке, и в Германии, и в Азии. Он найдет его!
Сенека покачал головой.
— Я имел в виду другое. Помимо нас есть еще другие люди, которые тоже чувствуют себя в опасности, и с каждым днем их становится все больше. Они боятся, а страх — это сила, которую нельзя недооценивать. Пока он направлен внутрь, страх разрушает нас самих, но придет день, когда он станет непреодолимым, вырвется наружу и уничтожит того, кто его породил.
— Да, об этом я тоже думала. Надо заставить Калигулу бояться, сделать так, чтобы он нигде не чувствовал себя в безопасности.
— Над ним уже довлеет страх. Его защита — это только стена из германцев, которые ни слова не знают по латыни. Но он щедро платит им, поэтому они готовы идти за ним в огонь и в воду. Недавно он даже произвел одного германца в трибуны Декстера, который, как дрессированная собака, следует за ним по пятам.
Ливилла почти не слышала Сенеку. Она кожей ощущала угрозу, исходящую от ее ужасного брата, ощущала как меч, на волоске висящий над ними, — над Луцием, ее друзьями, Агриппиной и над ней самой. Эта угроза и еще смерть Друзиллы разбудили в ней жажду жизни, любви, объятий, солнца и моря. И мужчины.
— Луций, я хочу заняться с тобой любовью прямо сейчас, под открытым небом.
Он понял, откуда у нее этот порыв, и поддался желанию женщины встретить опасность, играя в древнюю игру, что останавливала время, прогоняла страх и творила жизнь — снова и снова жизнь.
Ливилла упала она в объятия Сенеки, сгорая от желания. Рука об руку они спустились к морю и бросились на песок, срывая с себя одежду. Они любили друг друга, отдаваясь солнцу и ветру рядом с прибоем, и чувствовали, как наполнялись силой, становились недосягаемыми для опасности, угроз и смерти.
Калигула стал страшен. Желая показать народу свое горе, он намеренно запустил собственную внешность и на многих производил впечатление существа, поднявшегося из Тартара. Его тонкие темные волосы свисали длинными сальными прядями до плеч. Щетину он позволял сбривать каждые три-четыре дня, и тогда взору окружающих открывалось мертвенно бледное лицо, отекшее, обвисшее, а его холодные глаза оживлялись лишь тогда, когда император выдумывал очередную циничную шутку. Горе утраты ничуть не ослабило его аппетит. Он еще больше и чаще набивал себя едой, так обильно сдобренной острыми приправами, что ему обжигало горло. Пожар внутри император заливал неразбавленным вином, но до беспамятства напивался редко. Как правило, он пребывал в состоянии пьяного раздражения, и рабы тряслись от страха, едва завидев Калигулу.
Восторженный прием в Сиракузах улучшил его настроение. После того как Калигула пожертвовал миллион сестерциев на восстановление храмов, театра и общественных сооружений, его здесь считали благодетелем и назвали почетным горожанином. В честь его присутствия устраивались разные зрелища, и император сразу объявил о готовности взять расходы на себя. Кроме того, он приказал учредить игры в знак памяти божественной Друзиллы.
Почти ежедневно императора можно было видеть в одном из театров, где попеременно проводили гладиаторские бои, травлю зверей или разыгрывали классические представления.
Калигула являлся народу в разных нарядах. Однажды публике было позволено лицезреть его в золотом панцире Александра. Потом он появился в расшитом золотом пурпурном плаще, лавровом венке. Люди могли видеть его только издалека, поэтому на многих он производил очень сильное впечатление. Иногда из толпы выкрикивали: «Богоподобный Август!», что настраивало Калигулу на милостивый лад. Поскольку люди признали его божественность, император хотел облегчить им возможность почитать его: так, в Сиракузах у него появилась мысль построить храм своей божественной сущности. Идея так понравилась ему, что Калигула тут же приказал готовиться к отплытию, чтобы скорее заняться ее осуществлением.
В середине сентября императорская флотилия подошла к гавани Остии. Калигула со своим секретарем Каллистом сразу же сел за разработку новых указаний, которые потом представил сенату как свои собственные.
Сначала речь шла о Друзилле. По отношению к ней Калигула чувствовал себя виноватым из-за своего побега из Рима. Итак, сенату было предложено следующее:
1. Освятить Юлию Друзиллу как Пантею — общую богиню.
2. Установить ее статую в храме Венеры и учредить жречество.
3. Объявить день рождения Друзиллы общественным праздником.
4. Ввести правило, в соответствии с которым все женщины во время торжественных событий должны взывать к Пантее.
С оповещением собственной божественности Калигула решил подождать, пока не осуществит еще один план. Он задумал собрать в Риме все самые лучшие изображения богов Греции, ведь только там, где жил брат-близнец верховного божества, они могли найти достойное поклонение. Итак, приказ его гласил: разыскать во всех греческих городах наиболее ценные изображения Зевса. Он, живая копия громовержца, хотел, чтобы статуи носили его голову.
— Это, пожалуй, лучший способ, — сказал Каллисту император, — донести до людей, что произошло и в какое великое время они живут. Статуи будут установлены в храмах, на форуме, на сакральной улице и перед общественными зданиями. Поскольку у них будут мои черты лица, люди постепенно привыкнут к тому, что он и я — единое целое. Только тогда я отдам приказ о строительстве храма Гая. Все в свое время! Нельзя ожидать, чтобы люди сразу все поняли.
— Единственно правильный путь! — согласился Каллист, в душе ужаснувшись.
Какие последствия еще повлечет за собой обожествление? Он запретил себе рассуждать на эту тему, утешаясь тем, что так далеко не должно зайти. Кроме того, существовали и другие заботы. Денег в казне оставалось всего на несколько месяцев, но не стоило рассчитывать, что император станет ограничивать себя в тратах. Каллиста бросало в дрожь при мысли о том, решением каких задач придется заниматься ему и другим.
«Надо будет искать новые источники дохода, — думал он с ужасом. — Калигула решит стать наследником богатых римлян — конечно же, с моей помощью».
Каллиста бросило в пот. Нет, его не мучили угрызения совести, но он думал о себе, думал о времени, которое наступит потом. Он, во всяком случае, рассчитывал пережить правление императора-безумца, что было возможно только в том случае, если его не в чем будет упрекнуть.
Императорский секретарь все чаще думал о Клавдии Цезаре. Недавно он с ним разговаривал. Это случилось после очередного неприятного обеда, где Клавдию снова пришлось терпеть насмешки Калигулы.
Они случайно встретились в саду. Завидев старика, Каллист поклонился.
