Брожение в народе усиливалось. Все новые и новые проповеди Лютера были направляемы на подрыв власти папского Рима, против жирных, ленивых, похотливо-развратных попов, против папских прихлебателей-кровососов и против самого Папы Льва X, человека жизнерадостного, любящего веселье, попойки, устраивающего дворцовые оргии с комедиями, непристойными танцами, вином и женщинами. То тут, то там в Германии все чаще вспыхивали крестьянские восстания. Императору требовалось все больше усилий для своевременного обуздания всколыхнувшихся людских масс. И восставшие подавлялись с жестокостью и беспощадностью. Католичество же, против которого обратились все сословия, терпело крах. Римский Папа, с опозданием заметивший, что беспорядки в империи принимают слишком серьезный оборот, что уже не жалкий «Башмак» топчется на горе и не «Бедный Конрад» шествует с оглядкой по деревням, – а целое море вознегодовало от берега к берегу, Папа, обративший наконец внимание на Лютера, кормчего недовольных, пастыря заплутавших в поисках спасения, понял, что Лютер не какой-нибудь недужный припадочный монах, какие, бывает, время от времени объявляют себя то пророками, то мессиями, – а нешуточный враг папскому престолу и всей Римской курии, – и уже не был так весел. Теперь, упустив время, папский Рим потерял и возможность с легкостью придушить неугодного пастыря и тем покончить со всем движением. Также не помогли хитрости блудословий, и диспуты с Лютером ни к чему не привели. Тогда Лев X отлучил Мартина Лютера от церкви и прислал ему о том буллу. Но Лютер сделал ответный ход: как будто продолжая свою проповедь о ненужности посредника между Богом и человеком, давая понять пастве, что для истинно верующего человека, имеющего оправдание верой, Рим – ничто, он в Виттенберге публично сжег буллу…
До этих пор Мартин Лютер призывал народ к повсеместному истреблению католического духовенства и к реформации церкви, но обнаружив, что сословия разделились и, поставив свои цели, пошли дальше его призывов, и это повлекло за собой еще большие кровь и разрушение и развал империи, – Лютер понял, что он был всего лишь человеком, толкнувшим с горы камень, и лавина, которая от того камня произошла, стала уже неуправляемой. И если Лютер своим учением желал только расчистить дорогу нации, то лавина, вызванная им, грозила стереть с поверхности Германии все дороги. Не желая разрушения существовавших порядков, Лютер хотел провести преобразования лишь в одной комнате, но от того, что произошло, начинал разваливаться весь древний дом. Мартин Лютер спохватился и перестал призывать к кровопролитию и к гонениям попов-католиков, теперь он принялся проповедовать Реформацию без насилия. Но народ – крестьяне и плебеи – уже забыл о Реформации и пустился в сплошное насилие; напряженная дувшая тишина, время от времени прерываемая единичными всплесками волнений, стычек, погромов, вдруг обратилась бурей, грозой, трагедией – Крестьянской войной. Шварцвальд, Эльзас, Вюртемберг, Зальцбург, Франкония, Тюрингия и многие другие земли оказались охвачены огнем. Крестьяне повели войну против своих господ: горели старинные замки, рушились стены монастырей, растаскивалось на стороны церковное имущество. И направлял крестьян Томас Мюнцер, на знамени которого была изображена радуга, знак счастливого будущего, и начертан девиз: «Слово Господне да пребудет в вечности».
Мартин Лютер тем временем отрекся от крестьян и перешел на сторону князей и бюргеров. Он с горечью взирал на то, что происходило в стране, и не хотел признавать людей, творящих беззаконие, кровопролитие, смуту, детьми своей идеи, подвижниками своего учения. Он обращался к восставшим с просьбами и увещеваниями прекратить антибожеское действо и поладить с господами полюбовно; он призывал крестьян к смирению и терпению, а также к сохранению существующей власти, ибо она священна и на ней все держится, как тело на хребте, – сломи хребет, и все развалится, – так как нет в империи второй такой силы, какая оказалась бы способна обеспечить порядок. Но восставшие уже не слушали Лютера, более того – его, случилось в Орламюнде, побивали камнями, потому что уже не видели в нем духовного вождя, а видели княжеского приспешника, краснобая и блудослова. Народ быстро забыл своего любимца, потому что обрел другого любимца – не призывающего к терпению и христианскому смирению, а истребляющего огнем и мечом господ и попов, раздающего их богатства бедным, обещающего Германии единство, а простому народу власть. В те годы скрестились над империей два меча – учение Лютера и мечта Мюнцера. Народ, который долго терпел и которому терпеть уже было невмочь, из всех возможных дорог выбрал крайнюю, – быть может, самую простую, но и самую кровавую; из нескольких зол много терпевший народ выбрал худшее, потому что за этим злом как будто бы маячило счастливое будущее, да так близко – хоть руку протяни и садись на трон и правь, народ, Германией. Мартин Лютер ужаснулся и, представив на троне империи народ – темный, безграмотный, грубый, завшивленный, сокрушающий все, что выше его понимания или что никак не поместится в кошелку и не пригодится в хлеву, – призвал князей, дворян, бюргеров к истребительной борьбе против восставшей черни: «Каждый, кто может, должен рубить их, душить и колоть, тайно и явно, так же, как убивают бешеную собаку. Поэтому, возлюбленные господа, придите на помощь, спасайте; коли, бей, дави их, кто только может, и если кого постигнет при этом смерть, то благо ему, ибо более блаженной смерти и быть не может». И господа собирали войска, и придумывали всякие обманы и хитрости – для подавления неблагородного, с черными пятками противника все средства были хороши. А Лютер призывал: «…с крестьян довольно и овсяной мякины; они не слушают слова и неразумны – пусть же внушат им послушание кнут и ружье, они сами того заслужили. Мы должны молиться за них, дабы они покорились; не будет этого, не должно быть места и для милосердия. Пусть скажут им тогда свое слово ружья, иначе они наделают в тысячу раз больше бед…». С обеих сторон лилась кровь. Горели замки, горели деревни. Изощрялись в жестокостях: вешали, сжигали, пытали, закапывали в землю живьем; унижали гордых – бесчестили, заносчивых принуждали облизывать крестьянскую задницу. И дворяне не оставались в долгу – крестьян, отведавших свободы, рубили на мелкие куски, выворачивали им суставы, простреливали одной пулей по нескольку человек, сдирали с живых кожу и надевали вновь, но задом наперед.
Германия, Германия… О христиане! Христиане ли вы?.. Мартин Лютер хватался за голову: люди! если есть в вас хоть капля веры, внемлите Богу, одумайтесь; к сердцу допустите милосердие, а к разуму благоразумие; смирись, народ, сложи оружие и поклонись своим правителям; власть, поставленная над тобой, священна, поскольку она поставлена Богом; а Бог милосерден, и если, крестьянин, Он дозволил насилие над тобой, то в том ты сам виноват и тем расплачиваешься за свои прегрешения. Но народу было милее иное учение – учение Томаса Мюнцера, молодого священника, избравшего тернистый и многотрудный путь народного вождя, разделяющего повседневные тяготы и невзгоды той бедноты, какую он вел за собой. Мюнцер проповедовал, что нет Бога вне человека, потому что Бог – это не что иное, как разум; где есть разум, там присутствует Бог; разум добр, ибо он есть проявление Божества, неразумие жестоко, ибо оно безбожно; разум целого народа несоизмеримо выше разума отдельного человека, потому что это Бог, а не частица Его, – оттого человек обязан подчиняться народу, как частица подчиняется единому телу. Царствие Небесное вполне возможно на земле, но для того, чтобы приблизить его, нужно освободить свою жизнь от зла – от порока, от насилия, неравенства, богатства, рабства… И народ, желая создать на земле Царствие Небесное или хотя бы приблизить его, готов был на все – лишения, боль, смерть. Ради всеобщего земного рая люди истребляли своих угнетателей, рушили, жгли, вытаптывали. В крови, грязи и дыму они мечтали о светлом завтрашнем дне, о тихой сытой жизни под великолепной радугой, на прекрасных, залитых солнцем лугах, среди пасущихся стад овец и коров, в играх и забавах с златокудрыми ангелами. И еще на этих райских лугах присутствовало много-много такого, что только способно было явить крестьянское воображение: играющие на волынках пастушки, ароматные круги сыра, сложенные горками, золотые колесницы, запряженные птицами, и хрустальные шалаши, отражающие радугу, а еще – очаги с жареными колбасами, коптильни с окороками и пиво, текущее рекой…
