Месяц поклонился иноку в пояс. А Сильвестр, видя жалкие лохмотья узника, покрыл плечи его своей шубой. И сказал:
– Знаю о тебе, Месяц Иван. И сейчас, видя лицо молодое, припоминаю его. Никто ведь не оспорит, что пастырь, любящий свою паству, долго помнит ее…
Потом они говорили около часу, а вернее говорил один Месяц, потому что досточтимый Сильвестр попросил его рассказать о себе: о родителях его, о жизни московской, об учении его по книгам, о поездках с отцом по пленным ливонским немцам – о том, чего он видел у них, и чего от них узнал, и чего перенял; потом о войне с Литвой расспросил Сильвестр, о подвигах его, а также о взятии Полоцка желал услышать правду – и правду же о государе. Месяц обо всем рассказывал Сильвестру с искренностью и простосердечием, ибо верил этому человеку, претерпевшему многие невзгоды за истинную любовь к отечеству и не побоявшемуся многажды корить в глаза славолюбивого Иоанна за его неправедные дела, за невоздержание, неумеренность, распутство, не побоявшемуся обнаруживать при царе свое несогласие. О родителях говорил Месяц с любовью, о жизни московской – с горечью, об учении – с восторженным блеском в глазах, о пленных ливонцах – с уважением, о подвигах своих – коротко, о государе же – длинно и с негодованием…
На этих словах остановил Месяца Сильвестр, сказав:
– Скорблю о тебе больше, нежели о себе. Ты муки принял тяжкие, незаслуженные – вина твоя перед государем несравнимо мала рядом с моею, а моя вина ничтожна. Но Иоанн – не Бог, и не заглянет он в сердце нсевидящим оком. Как всякий из людей, он подвержен слепоте человеческой и может не рассмотреть в виновном безвинного.
Месяц же возразил:
– К чему придет отечество, ведомое слепцом?.. Да пускай бы слепец! Великие творения оставил после себя ослепленный Гомер… Зверь правит Россией.
Но Сильвестру не пришелся по душе такой ответ. Он сказал:
– Не вся правда на твоей стороне: ты озлоблен и через свою злобу многого не видишь. Ты не видишь времени своего и своего народа, Месяц Иван, и не видишь России в этом времени среди ее врагов. Откуда же тебе видеть государя этой России? Сидя под столом, знаешь ли, что на столе?.. А Иоанн – царь! Он творит кесарево: и казнит, и милует. И за все с него спросится на суде высшем, как с кесаря, и все взвесится, и воздастся по делам кесарским. И не нам его судить, ибо не мы судьи, ибо каждый из нас слеп своей слепотой. С тебя же, Месяц Иван, спросится втройне за то, что злобу свою столько времени бережешь. Человек для любви создан, а не для злобы. Ты покаяния не ищешь и тем вредишь себе в глазах Всевышнего. Он Пантократор, Он Судья в небесах, а человек на земле должен верить Ему, любить и прощать. Человеку – человечье. Никому не проходило даром нарушение этого закона: рано или поздно наказывалось. И ты, синица, не поднимайся выше синичьего…
Услышав про синицу, Месяц вспомнил Иоаннов суд, и новая волна злости поднялась в нем. Он сказал:
– Плох судья, не открывший судимому его вины. Плох судья, не убедивший самого подсудного и приступивший к покаранию. Когда с меня втройне спросится, втройне и отвечу Судье Высшему, зная, что суд Его будет справедлив. Не царь – волк сидит на троне…
– Каков упрямец!… – неожиданно улыбнулся Сильвестр. – Ловец в человеках… – и вдруг заговорил строже, сведя брови: – Шубу эту дарю тебе. Еще возьмешь на кухне один хлеб. С тем и ступай в пустынь, и думай там, и без покаяния не возвращайся.
Месяц вышел из церкви и легко нашел монастырскую кухню – в этот час иноки пекли хлеб, и запах его разносился повсюду. Месяц взял один хлеб прямо с противня, горячий, и сунул его за пазуху. Еще он попросил у иноков какую-нибудь тряпицу обернуть ноги, так как был бос и страдал от этого.
Иноки дали ему тряпицу и сказали:
– Иван, сын боярский, преподобный Филипп упоминает имя твое в молитвах. А молитвы его возносятся сразу к Богу. Знай о том – святой человек наш настоятель. И повинуйся!
С этим напутствием Иван Месяц вышел со двора монастыря.
Глава 3
Остров Соловецкий был велик и покрыт густыми лесами. И хотя на пути Месяца попадались широкие, хорошо накатанные полозьями дороги, а также частые тропы, он все же скоро заблудился. Однако не спешил отыскать обратный путь, не стремился в ненавистную тюремную келью. Оставив в стороне дороги и тропы, Месяц брел по нетронутому снегу, пересекал болота, продирался через чащи, и первую ночь провел в черном ельнике, вырыв в сугробе глубокую нору и подстелив под себя еловые лапы. Хлеб грел его.
На следующий день совсем еще короткий, но уже озаренный солнцем, Месяц вышел на край острова и увидел широкий ледовый припай у берега, а за припаем – темное пространство моря. Но не пошел к морю, вернулся в лес и видел в этот день много достойного удивления: каналы между озерами, совсем ручных добродушных оленей и полудиких лошадей, высокие кресты в памятных местах, скиты. Он ночь провел в большом стогу сена на берегу какого-то озера. Хлеб согревал ему грудь…
Новый день выдался пасмурный и мрачный, не морозный, но сырой. Серые тучи непрерывной чередой ползли над самыми деревьями. Тучи были тяжелые, поэтому спустились так низко. К вечеру из них посыпал крупный мягкий снег. Месяц поднял к небу лицо, чтобы посмотреть на снег, и увидел возвышающуюся над верхушками деревьев гору – совсем недалеко от себя. И пошел к ней. А когда он взобрался на нее, опустилась ночь. Долго сыпал снег – он толстым слоем покрыл голову и плечи сидящего на камне Месяца. Потом в разрывах туч показались звезды, все вокруг сковал мороз, и небо очистилось совершенно. Месяц снова увидел сияние и не мог оторвать от него глаз, и смотрел, пока оно не погасло.
Стужа была почти невыносимая, и если б не хлеб, согревающий тело, Месяц окоченел бы насмерть. Сон-забытье одолевал его. Месяц кусал себе губы, чтобы не заснуть, и, едва шевеля непослушным от холода языком, повторял слова молитвы. Произнесенные с высокой горы, они должны были вернее дойти до слуха Богородицы, у которой нежность в глазах. Кончив молитву, Месяц начинал ее вновь, и так продолжалось бессчетное количество раз; это были бездумно уже, одно за другим сказанные слова, не согретые теплом чувства. И в тот самый миг, когда Месяц готов уж был заснуть от собственного бормотания, ему послышался чей-то голос. Этот голос, тихий и нежный, звал его. Месяц оглянулся. Он увидел высокий крест на вершине горы – в трех шагах от него. А к кресту было приставлено нечто, напоминающее икону. Ночная тьма мешала рассмотреть это. Но Месяц догадался, что Богородица Соловецкая, услышав молитвы, явилась к нему. Он обрадовался этому, и в то же время что-то затрепетало в нем и придало ему сил, как бы готовя к действу великому. Иван Месяц уже от многих людей слышал, как являлись к ним святые, как вещали им голоса, как птицы, обращаясь в архангелов, творили чудеса. Но ему это явилось впервые, и потому священный трепет овладел им. Ласковый голос, звавший его, он слышал не слухом, но сердцем. И ожидание чуда, которое вот-вот должно было случиться или уже случилось, родилось в сердце его, а оттуда овладело сознанием. И, стряхнув с себя снег, Месяц подошел к кресту. Там действительно была икона. Однако ничто, кроме архангелов в верхних углах, не было изображено на ней. Голос же послышался вновь откуда-то сзади… И здесь увидел Иван Месяц саму Богородицу, и ошалел, и онемел – до того Она оказалась красива. И еще он почувствовал, что Она родная ему, что Она ему Мать. Она пришла к нему с севера по прямой, как луч, призрачной дороге, и сказала: «Сын мой! Ожесточенное сердце не познает счастья. А ты для счастья рожден, потому что добр и умеешь любить. Ты несешь чужую поклажу. Сбрось ее с плеч своих, и свет твоей души озарит твой путь…». Переполненный восторженными чувствами, Месяц упал к Ее ногам. Но Она принудила его подняться и вложила в его ладонь крохотную золотую ладейку с янтарными парусами. После этого Богородица исчезла, а ладейка ожгла ладонь Месяца… Он с трудом разомкнул застывший на холоде кулак и увидел, что в нем не было никакой ладейки – это острый камешек впился в кожу и причинил ему боль. Месяц оглянулся: также не было у него за спиной ни креста, ни иконы. Небо на востоке посветлело, звезды погасли. И ушли видения. Но услышанные Месяцем слова, казалось ему, еще звучали. Он хорошо запомнил их.
