На камне были выбиты скупые слова:
Иоахим Штрекенбах.
Тот,
кто мог сказать больше всех,
молчит.
Месяц подумал – верные слова; Штрекенбах знал будущее, но он не доверил свое знание другим. Это был бы слишком тяжелый груз для обычного судна. Король раздавал свое знание щепотью, очерчивал намеком, подготавливал недомолвками. А видел ли он этот серый камень у себя над головой?.. Кажется, что может быть проще! Каждый будет там… Однако и смерть любит разнообразие, и не всякий имеет свою могилу, и не всякий обретает в ней покой.
Малыш Йоли сказал:
– Нам так хорошо было вместе. Шут правил королевством, король забавлялся. Но вот король умер. Никто не в растерянности. Все знают, куда идти. Но стало невесело, стало одиноко… Жадный! Он все забрал себе – он умер и не поделился смертью. А мне, маленькому Йоли, что отныне делать тут?.. – прим карлик посмотрел на Месяца так, как будто только что узнал его. – Это вы, капитан!… Видите, ушел мой шут! Он остерегал меня от огня. Он говорил – «малыш», не балуй с жаровнями и свечами. Я и не балую. А он тлеет теперь там, внизу; и празднует, и веселится его новый Орден – Орден гробовых червей…
С этими словами карлик ушел.
– Как страшно он говорил… – сказала Ульрике. – И непонятно: кто шут, а кто король? И он такой маленький, такой безобразный. А этот Штрекенбах… Кто он был?
– Он был из эрариев. Он был их король.
Но Ульрике ничего не знала про эрариев и короля. Она всю свою жизнь ходила по королевству и думала, что ходит по Любеку. Месяц рассказал ей многое из того, что знал про тайный Орден, а заключил свое повествование словами о скоротечности жизни… Он сказал, что только недавно король был крепок, здоров и весел, и полна была мыслями его голова, и полно было пророчеств его сердце. И вот все безвозвратно ушло в землю, и опустели прекрасные кладези… О, Штрекенбах, ты, познавший жизнь и смерть, познавший прошлое и будущее, ты, тот, кто мог сказать больше всех, – смолчал и – увы!… – уже больше ничего не скажешь. Должно быть, в твоем молчании, как в молчании Господа, есть немалый смысл. И есть же смысл в блужданиях живущих – в блужданиях, на кои уходит вся их жизнь.
Так, произнеся лаудацию
[35]
о Штрекенбахе, Месяц воздал должное доброй памяти короля, что жила в нем. Месяц мысленно обещал себе, что в молитвах он будет упоминать имя Штрекенбаха, как упоминал до сих пор имена славных мужей – Сильвестра и игумена Филиппа, – и, вознося свои чистые помышления к Богу, Месяц, добросердный православный, искренне желал, чтобы болящая душа короля эрариев отныне избавилась от всего, угнетающего ее, и обрела долгожданную благодать.
Глава 10
Этой осенью «Юстус» побывал еще в Штральзунде и в Рённе, что на Борнхольме. Плавание прошло спокойно, так как в это время года все меньше кораблей выходит в море; а где мало овец, там зарастает травой и тропа волка. Фареркомпания и Бюргер получили от того плавания хороший куш; и, как прежде, они были щедры к команде когга.
Дружба с Месяцем была для Бернхарда Бюргера весьма выгодным приобретением, и он не хотел бы ее потерять. Однако отношение купца к капитану-россиянину со времени их знакомства несколько изменилось. Месяц думал, быть может, это оттого, что он и сам незаметно для себя переменил отношение к Бюргеру. Если раньше тот был для него только купцом, то теперь он все больше становился отцом Ульрике. Месяцу не раз казалось, что старый Бюргер вот-вот заговорит с ним о дочери, и Месяц не однажды ловил некое беспокойство во взглядах Бюргера. Казалось, Бюргер скажет: «Господин Иоганн!… Вы часто встречаетесь с Ульрике, вы бываете у нас, вы показываетесь с нею в людных местах… Вы возле нее на правах кого? На правах фрахтовщика?..» Но Бюргер не произносил этих слов, он отводил глаза и терпеливо ждал предложений от Месяца. В отношениях с Ульрике Бернхард Бюргер всегда был добрым и мягким человеком, и оттого она пользовалась несколько большей свободой, нежели другие девушки из почтенных семей. Эта мягкость распространялась и на Месяца. Он чувствовал это и не мог этим злоупотреблять. Месяц должен был найти выход. В перемене веры он этого выхода не мог принять, ибо был воспитан досточтимыми отцами Сильвестром и Филиппом и в вере своей оставался тверд; путь лукавства также был неприемлем ему, – биться с каперами на море, а самому слыть капером на суше – дело, противное честному сердцу. И Месяц, не умея ничего придумать, до поры молчал и избегал встреч с Бюргером. Оттого ему реже удавалось видеться с Ульрике.
Однажды, выходя из книжной лавки, где в обществе книгочеев он провел полдня, Месяц увидел… Ульрике и Гаука… К этому моменту они дошли уже до конца улицы и, оживленно беседуя, свернули за угол дома… Месяц глазам своим не поверил. Он стоял, словно пораженный громом, и смотрел туда, где видел только что
Ульрике и где ее уже не было. Мысли его спутались. Месяц знал, что Гаука не должно быть в Любеке, он знал также, что Ульрике не могла пойти с ним. Но ведь он видел!… И тогда Месяц решил догнать их и все прояснить. Он быстрым шагом пошел по улице, он проталкивался среди прохожих, при этом ему не всегда удавалось быть вежливым, а труппу фигляров, пытавшихся завладеть его вниманием, он попросту растолкал. Вот он добежал до угла дома, вот он увидел вдалеке Герда и Ульрике и, наконец, догнал их. Месяц взял Гаука за плечо… Но это оказался вовсе не Гаук, а какой-то моряк, и с ним была незнакомая Месяцу девица, однако чем-то похожая на Ульрике и одетая в схожие наряды.
– Что вам, господин?.. – спросил моряк.
Месяц вздохнул с облегчением и сказал первое, что взбрело на ум: «Как пройти к «Рыцарской кружке»?» Человек объяснил ему. Месяц кивнул, дал незнакомцу монету и пошел совсем в другую сторону. Он захотел увидеть Ульрике – и непременно в этот вечер.
К Бюргерхаузу Месяц подошел уже затемно. И ему не составило большого труда бросить камешек в окошко Ульрике, едва освещенное трепетным огоньком свечи. Свет погас, окошко распахнулось – и Ульрике выглянула из него. Оглядев улицу и не сказав ни слова, она сбросила вниз конец веревки, а сама спряталась в глубине комнаты. Месяц взялся за веревку, которая, как и Ульрике, пахла розами, и в несколько мгновений достиг подоконника. Наудачу в этот поздний час ни один из айнвонеров не показался на улице. Правда, у Месяца вышла неловкость – носком сапога он задел цветочный горшок, тот вывалился наружу и раскололся о камни мостовой, и звук оттого получился громкий и звонкий, а осколки-черепки все катились и стучали, как будто чертыхались и бранились, и Месяцу казалось, что этому никогда не наступит конца. Да еще Ульрике вдруг разобрал смех, и она с трудом сдерживала его. Она рассказана Месяцу, что горшок с цветком уже однажды выпадал из этого окна и чуть не угодил в голову какому-то зеваке. О, это было очень смешно! И благодарение Господу, что не закончилось печально…
Несмотря на произведенный шум, ни в Бюргерхаузе, ни в соседних домах никто не всполошился. И в том укромном уголке камина, где тлел один уголек, появился и другой; и вместе они дали пламя. Вор, которого ждали, пришел и взял то, что не берется и что ни один обыщик и судья не вернет обратно. И не было сожалений об утрате, а были только радость и легкость – как будто на плечах многие годы лежал камень, и вот камня не стало, как будто малышу, который впервые пошел, разрезали путы. И наступило отдохновение, и тот, кто был рядом, был уже самым родным, ибо он стал тобой же… Возраст человека измеряется любовью: сколько и как любил – столько и так жил. Месяцу и Ульрике сейчас было по тысяче лет, так как любовь их казалась им безмерной, но были они так молоды, что будущее свое отождествляли с вечностью. О, это был бесконечный древний путь!…
