После Рождества же Месяц стал потихоньку подниматься.
От Андреса он узнал, что умер Эрвин Шриттмайер, – так и не обвенчавшись с Люсией. Однако старик не обошел ее в завещании. Шриттмайер не был злопамятным человеком и желал добра тому, кого любил, и не искал многого от того, кто не любил его. Он видел, что неприязнь к нему стараются скрыть, и это старание устраивало его – старания было достаточно для брака, остальное он взял бы сам. Но вот время все расставило иначе, чем предполагал Шриттмайер; время со всех сторон обложило его недугами и оставило один на один с пюпитром. Люсия и прежде была от него далека, теперь же, хоть и жила в его доме, стала еще дальше. Те сокровища, что она имела, она могла подарить, но никак не продать. Эрвин Шриттмайер, человек правильной жизни, бывший верным и добропорядочным супругом, уже лет шестьдесят как не получал в подарок таких сокровищ, какие имела Люсия; он не пропивал денег в трактирах, он не ласкал меретрикул; рука его давно забыла прикосновение к бархатцу девичьей кожи, но его глаза с того бархатца не сходили бы; неразумные слова из уст молоденьких женщин в юности пугали его, теперь те же слова его прельщали – в них он видел немалое очарование; это бы ему видение, да лет шестьдесят назад! Но время, вечный путник, шло, – как шло всегда. Поле Шриттмайера, давно заколосившееся, – уж забыл, когда пожелтело; кажется, только вчера ростками поднялся, а уж вызревшие зерна осыпаются долу; поднимешь глаза – и увидишь впереди себя жнивье. Пусто все, пусто! Юная богиня, вся сотканная из сокровищ, помимо воли своей идет по жнивью и морщится, когда укалывает розовые босые ноги…
Все достояние Шриттмайера, имевшееся в Тронхейме и не принадлежащее Фареркомпании, завещалось Люсии. А это был немалый куш – дом, лавка, совсем новый склад и треть товара в нем. Узнав об этой статье завещания, Большой Кнутсен вновь обрел утраченную было жизнерадостность, ибо завещанное его дочери имущество по тронхеймским меркам составляло целое состояние. И город Любек, наверное, уже не казался норвежцу серым и неуютным. Он уедет отсюда еще более богатым: приобретя многое, он ничем не пожертвовал – даже дочерью; и, вернувшись в Норвегию, Большой Кнутсен еще подумает об этом и присмотрится к новым богатым женихам. Красивая дочь – это капитал, который нужно с умом использовать… А Шриттмайер… Что ж, земля ему пухом! Это был весьма достойный и надежный человек. Будь он чуть-чуть помоложе, имей он в запасе еще хоть немного осени, – каким стал бы он завидным и желанным зятем. Но все в руках Божьих! И повенчалась со Шриттмайером совсем другая девица – та, у которой коленки костлявы и холодны, будто лед; и забралась она к муженьку под одеяло, и столкнула на пол пюпитр…
По мере выздоровления Месяца Ульрике тоже как будто выздоравливала; к ней вернулись ее прежние свежесть и веселость, и вернулась ее мечтательность. И еще прибавилось уверенности: раньше Месяц был для нее просто молодым милым господином, который нравился и приходил сегодня, но завтра мог не прийти, потом, казалось ей, зародилась любовь, – быть может, глубокая и пылкая – Ульрике не знала, ей не с чем было сравнить, но после она познала ее – она пережила черные дни и бессонные ночи, она видела боль в глазах у любимого, и видела его беспомощные руки, и осознала беспомощность своих рук. И тогда поняла, как глубоко полюбила. И Ульрике молилась – молилась за всемогущие руки какого-то Розенкранца, которого никогда не видела прежде, а только слышала о нем краем уха, молилась за Морталиса, который, несмотря на свою приятную наружность, казался ей не очень заметным возле Месяца, а теперь вдруг вырос в ее глазах настолько, что стал уважаем ею и даже почитаем не менее любого из любекских бургомистров, и молилась Ульрике за любовь. «En deux! – восклицала она в уединении. – En deux!…» Ульрике за это время сделалась набожной и с каждым днем все более убеждалась, что молитвы ее не проходят бесследно, что и от молитв Месяцу становится лучше. Тогда и пришла к ней уверенность. Ульрике, наверное, как никто, прожила в себе страдание Месяца, и оттого она ощутила право на него, как мать чувствует право на сына, – особенно когда он слаб.
Наконец Месяц понравился настолько, что они с Ульрике могли возобновить прогулки по городу. Они посетили подруг Ульрике – Алину и Гертруду; еще они побывали в цехе обработчиков янтаря, где увидели, какие чудеса могут родиться из камня в руках у настоящего мастера; в госпитале Святого Духа они осмотрели старинные настенные росписи, для призрения больных и престарелых Месяц оставил там кошель с серебром; в одной из знаменитых любекских книгопечатен они видели весь путь, какой проходит лист бумаги, пока не станет частью книги; в разговоре с издателем-типографщиком Месяц обнаружил такие знания, что сразу пришелся тому по душе, и издатель позволил Месяцу под присмотром наборщика набрать часть текста и еще доверил ему приложить руку к прессу; в конторе Фареркомпании Бернхард Бюргер показал Месяцу, как составляются договоры, как ведутся книги компании, рассказал, в каких городах и почему компания имеет постоянный интерес; здесь же продлили соглашение о фрахте «Юстуса».
– En deux!… – вспоминала Ульрике и была счастлива.
Глава 11
В конце апреля «Юстус» покинул Любек и, спустившись к морю, взял курс на Нарву. С ним шли еще два ганзейских судна, одно из которых принадлежало Фареркомпании и вместе с «Юстусом» должно было следовать из Нарвы в Данциг и далее – обратно в Любек. Груз они имели тот же, что и в прошлом году: сукно, шерсть, кожа. С разными чувствами оставляли в этот раз богатый и гостеприимный ганзейский город. Эрарии поиздержались в трактирах и на гостиных дворах и желали дела – скорого и прибыльного. Россияне истосковались по русской речи, они все чаще заговаривали друг с другом о православной церкви и о престольных праздниках своих приходских церквей, а также – о бане, о рыбных пирогах, репе и квашеной капусте. Премудрому Морталису было все равно – Любек, Борнхольм или Нарва, повсюду с успехом можно обретать знания: имей лишь глаза и сомневающийся разум – и, будто у университетского профессора, учись у птицы или мыши; умей затронуть людское воображение, умей распалить страсти – и прямо на палубе можешь устраивать магистерские диспуты; о уважаемый!., сумей разговорить самого последнего, самого никчемного, самого жалкого нищего, и сердце твое возвеселится, и душа будет внимать, ибо и тому человеку есть что рассказать достойного удивления; были бы уши, готовые услышать. Карлик Йоли, пребывая на когге, мало-помалу вернул свои прежние веселость и озорство; он в самое короткое время стал любимцем всей команды, так как был непревзойденным мастером на всякие плутовские выдумки, бедовые выходки и потехи; приставлен был Запечный Таракан к пушкарям, поскольку на палубе он мало чем мог пособить, а в тесных трюмах и возле пушек Таракану из-за его малого роста было свободнее, нежели другим, и там карлику Йоли было бы способней и ловчее, чем, например, долговязому Морталису или медведеподобному Хрисанфу, управляться с кло-цем и банником для чистки орудийных стволов или же подсыпать пылающих угольев в остывающие жаровни. Карлик Йоли расставался с Любеком без сожаления: то, что он мог здесь потерять, – он уже потерял и считал, что пришло время приобретений. Зато норвежец Андрес с тяжелым сердцем смотрел на удаляющуюся пристань и на Люсию, провожавшую его. После смерти Шриттмайера Андрес как будто поладил с Большим Кнутсеном, и они сговорились о встрече через год, – как подоспеет время, явится Андрес в Тронхейм и выложит на стол Большого Кнутсена свои права; пересчитает те права Большой Кнутсен и тогда решит, есть ли для Андреса место возле Люсии. Так договорились они, но не очень-то верил Андрес в честность и добропорядочность Большого Кнутсена, когда тому представлялась хоть небольшая возможность что-нибудь ухватить. Здесь Большой Кнутсен мог выкинуть хитрое коленце, но взять желаемое. Кто знает, не подвернется ли ему в Тронхейме какой-нибудь новый ганзеец с мошной серебра да помоложе покойного Шриттмайера, кто знает, не подплывет ли из Бергена богатый удалец, папашин сынок, да не пригласит ли Большого Кнутсена к себе на палубу, помазанную медом? Ищи тогда, брат, свою нежную Люсию в чужом теплом доме и зови ее тайком на не купленный хутор к призрачной печи…
