Так оно и было. У брата Тирцы Фрид оказалось не воспаление суставов, а аллергия к пенициллину. Врачиха, которая ошиблась в диагнозе, велела давать ему еще и еще пенициллин, и его состояние быстро ухудшалось. Мешулам Фрид, который в то время пристраивал целое крыло к зданию больницы Хадаса, решил обратиться к доктору Мендельсону, новому детскому врачу, приехавшему из Тель-Авива.
Доктор Мендельсон сразу же обнаружил ошибку.
— Если вы будете и дальше давать ему пенициллин, ваш мальчик умрет, — сказал он.
— Большое спасибо, — сказал подрядчик, а сыну шепнул: — Скажи и ты спасибо доктору, Гершон, скажи свое спасибо, что многоуважаемый профессор Мендельсон сам лично занимается тобой.
Гершон сказал свое спасибо, и в последующие недели белый открытый «тандерберд» стал снова и снова появляться на нашей улице. Иногда он привозил Гершона к доктору Мендельсону, а иногда забирал Папаваша в дом Фридов. Иногда за рулем сидел сам подрядчик, иногда — один из его прорабов, а когда Папаваш говорил, что ему не нужен весь этот почет и он может приехать к ним сам, на нашем маленьком «форде», «вместо того чтобы ехать на виду у всего Иерусалима в машине президента Соединенных Штатов», Мешулам отвечал:
— Не почета ради, профессор Мендельсон, посылает Мешулам Фрид за вами свою машину, а для того, чтобы быть уверенным, что вы таки приедете.
Мешулам Фрид был человек щедрый и великодушный, забавный, чувствительный и напористый. Все эти его качества развернулись тогда перед нами одним великолепным павлиньим взмахом и остались такими по сей день, сорок лет спустя. Он не знал тех музыкальных произведений, которые любил слушать Папаваш, он пил напитки, от которых Папаваш аскетически воздерживался, он говорил громко и со смешными ошибками, а порой мог обронить и грубое словцо. Но доктор Мендельсон, который обычно сторонился чужих людей, нашел в нем надежного товарища, того друга, в котором нуждается каждый мужчина и которого я, например, найти не сумел.
Из каждой своей поездки к Фридам он возвращался с корзинкой, наполненной прохладным инжиром. «У них там целый фруктовый сад», — говорил он и рассказывал нам об этом саде, его фруктовых деревьях и о павильоне с жестяной крышей, который Мешулам Фрид построил себе в саду, чтобы сидеть там, слушать шум падающего дождя и наслаждаться.
— А еще один жестяной лист он положил за окном спальни — сказал Папаваш, — чтобы слушать шум дождя и по ночам. И кстати, Яирик, сестра пациента спрашивала, почему ты тоже не приезжаешь со мной.
Через два дня я присоединился к нему. Биньямин был вне себя от зависти. Ему пришлось остаться дома, переваривая непредставимую его разуму идею, что кто-то предпочитает меня ему, и нестерпимую мысль, что сдвинутая крыша «тандерберда» открывает взглядам всех детей квартала не его, а меня.
Фриды жили в районе Арнона, на юго-восточном конце города. Дальняя поездка, неожиданно открывшийся бесконечный пустынный пейзаж, отдаленное сладкое пение двух невидимых муэдзинов, их то соперничающие, то сплетающиеся друг с другом голоса, далекое и близкое бренчание овечьих колокольчиков и церковных колоколов — все это наполнило меня чувством, что мы едем на другой конец света.
— Тут тоже проходит граница, — сказал Папаваш, усиливая это мое ощущение. — Смотри, Яирик, вот тут рядом, за этими кипарисами, — Иорданское королевство! А там, — указал он торжественно, — горы Моава! Смотри, как красиво освещает их заходящее солнце и какими они кажутся близкими. Кажется, протяни руку — и можешь потрогать. Вон там когда-то стоял Моисей на горе Нево, смотрел сюда и тоже, наверно, думал, как это близко, только с другой стороны.
Совместная поездка, беседа, этот его «Яирик» и его рука на моем плече, послушание, с которым заходящее солнце освещало именно то, что он хотел мне показать, — все это приободрило меня и придало уверенности. Я преисполнился любви к нему и надежд на будущие такие поездки.
Дом Фридов привел меня в восхищение: это здание из розоватого камня, с большими окнами, излучало скромность и простоту, несмотря на свои внушительные размеры. Фруктовые деревья окружали его со всех сторон, и Тирца, уже ожидавшая у калитки, сразу повела меня срывать чуть созревшие гранаты, перезревшие сабры и разного рода инжир — желтый, зеленый, фиолетовый и черный. Ее мать, Голди Фрид, тихая рыжеволосая женщина, подала нам свежий лимонад и толстые ломти хлеба, намазанные маслом, поставила на стол банку огурцов собственной засолки и вышла. Огурцы были такими вкусными, что в следующие наши приезды мои слюнные железы включались в работу уже возле железнодорожной станции, на расстоянии трех километров от банки в доме Фридов, — в точности так, как включаются они сегодня, на расстоянии сорока лет.
— Нет, ты только посмотри на этого приятеля! — поднял Мешулам один такой огурец над тарелкой. — Даже к царскому столу не подают такие соленые огурцы, как у моей Голди.
Он очень гордился своей Голди и любил то, что она делала.
— Мировая хозяйка! Брильянт в короне! Она себе командует домом, и семьей, и деньгами в банке, а я отвечаю только за рабочих на стройке да за деревья в саду.
Строительные дела Мешулама Фрида были большими и сложными, но сад у него был простой, не чета тому роскошному богатому саду, что я увидел годы спустя у моих тестя и тещи в Америке, — за тем ухаживали двое садовников, и он был весь подстриженный, и разукрашенный, и удобренный, и обрызганный. Здесь это был дикий сад, для которого хозяин отказывался нанять садовника — «чтоб не сбивать деревья с толку», — и раскрашивали его лишь дикие цветы и кусты. Мешулам назвал мне их все по порядку, без единой запинки и ошибки: шафран, подснежник, анемон, аронник, нарцисс, дикий чеснок, ладанник, василек, лютик, метельник, мимоза, бессмертник, львиный зев, мак, мандрагора. Летом — последние скипетры мальв, коровяки и розовый вьюнок, а ближе к осени — морской лук. Здесь не было маленького медного фонтанчика в бассейне, как в саду родителей Лиоры, да и все равно в нем не было бы золотых рыбок, как в том. Зато среди камней здесь прятались зеленые ящерицы и большие медянки, а также две большие полевые черепахи, такие проворные, сказала, насмешив меня, Тирца, что даже гонялись за кошками.
Она делила каждый плод инжира надвое, одну половину давала мне, а вторую надкусывала и объясняла, что плоды инжира отличаются один от другого по вкусу, даже если росли на одном дереве.
— И Мешулам сказал мне, что несправедливо, если один получит хороший инжир, а другой — плохой, поэтому, когда едят двое, нужно делить каждый плод между ними.
— А если едят втроем? — спросил насмешливо Биньямин, когда я рассказал ему от этом.
— А если едят трое? — спросил я ее.
— Скажи своему брату, что инжир едят только на пару, — ответила Тирца и рассказала мне, что ее отец и мать капают на свои половинки инжира немного арака,
[20]
добавив шепотом, что они закрывают дверь и едят свой инжир в кровати, «а потом они хихикают». — Это очень вкусно, — сказала она, — иногда они разрешают мне и Гершону тоже попробовать такой инжир, но только немножко. Мешулам говорит: «Арак — это арак, а дети — это дети. Так что только один такой инжир и только в субботу».
