Он вытащил записку и прочел:
— «Да или нет…» — И улыбнулся. — Действительно, это и всё… А мы думали, что это ты задала вопрос.
И он снова свернул записку, вернул ее на место, а трубочку привязал к среднему перу на хвосте голубя.
— Вот так, — сказал он. — Как привязала та, которая запустила этого голубя.
— Почему вы говорите «запустила»?
— Потому что это правильное слово. Послать письмо, но запустить голубя.
— Нет… Почему вы говорите «запустила», а не «запустил»? Почему вы решили, что его запустила женщина?
— Это видно. Посмотри сама — это письмо от девушки.
— Нет, это послал парень, а не девушка, — сказала Девочка.
— Это девушка, — сказал доктор Лауфер. — Посмотри на почерк.
«Это парень, — подумала Девочка про себя, — посмотри на слова».
И сама удивилась себе: «Как это в двенадцать лет у меня уже такие мысли в голове?»
Доктор Лауфер передал голубя Девочке:
— Возьми. Запусти его.
Девочка взяла голубя двумя руками и почувствовала гладкость оперения, его тепло, сердце, бьющееся даже быстрее ее собственного.
— Не послать его, не выпустить его — запустить его. Вот так. — Он показал пустыми руками. — Плавным движением, и на первый раз думай о том, что ты делаешь. У тебя будет особенное чувство. Когда мы приехали сюда из Германии, и начали здесь всюду ходить, и изучать фауну и флору Страны Израиля, и впервые увидели морской лук, и впервые вдохнули пыль от стада овец, и напились из источника, и ели давленые маслины и инжир с дерева — у нас тогда было точно такое же чувство.
Девочка сделала, как он ей велел, и запустила голубя плавным уверенным движением. Три события произошли одновременно: ее лицо засияло, ее грудь наполнилась тоскливой болью, а голубь, который ничего этого не знал, как не знал и содержания записки, которую он нес, широко расправил крылья, смело взмахнул ими — и взлетел.
— Прекрасно, — сказал доктор Лауфер. — Мы набираем высоту под правильным углом. У нас достаточно сил. Мы уже здоровы. И сейчас, когда мы можем летать, мы еще окрепнем. Не беспокойся за него. Он долетит. Это хороший голубь, и это маленькая страна, и небольшие расстояния.
Голубь поднялся над клетками, взмыл вверх и повернул на юго-восток.
— Вполне возможно, что он полетит в Иерусалим, — объяснил ветеринар. — Но будем надеяться, что его дом ближе, где-нибудь в Ришон ле-Ционе или в Реховоте. — И добавил: — А может быть, в Сарафенде, где у англичан военный лагерь. Там есть большая военная голубьятня, а солдаты тоже иногда чувствуют любовь. Как это мы раньше не подумали о Сарафенде, иногда мы такие глупые!
Он заслонил ладонью глаза и, увидев, что Девочка сделала то же самое, улыбнулся.
— Не отводи от него взгляд, потому что он скроется из виду очень скоро, скорее, чем ты думаешь.
Девочка сказала:
— Он скроется в тот момент, когда его увидит тот, кто ждет.
Доктор Лауфер сказал:
— Это невозможно. Этого не может быть.
Девочка сказала:
— Но так оно будет.
Доктор Лауфер увидел выражение ее лица и почувствовал, что, вопреки всякой логике, она права. Он сказал ей:
— Ты знаешь, что такое дуве-йек?
[28]
Я родился в Кёльне, в Германии, и так называют там тех, кто помешан на голубях. Это то, чем ты собираешься стать. Настоящая дуве-йека.
И вытащил из кармана свою записную книжку и записал в ней новое правило: «Голубь скрывается с глаз запускающего, когда он открывается глазам того, кто его ждет. — И добавил: — Это так, даже если этого не может быть!» — подчеркнул и вернул записную книжку в карман.
Девочку тревожило, не запоздает ли голубь с прилетом, потому что и у «да», и у «нет» могут быть последствия, которых нельзя предвидеть заранее. Она даже проговорила про себя напутственную молитву, слова которой, так она верила, взлетели вслед за голубем и сопровождали его в небе на небольшом расстоянии.
— Ты еще видишь его? — спросил доктор Лауфер.
— Да, — сказала Девочка.
— А мы уже нет.
— Потому что это я его запустила, а не вы.
И через две минуты сказала:
— Он долетел.
Доктор Лауфер спросил:
— Хочешь и дальше приходить сюда и помогать нам в голубятне?
— Я подумаю над этим, — сказала Девочка.
— От нас как раз ушла девушка, которая работала здесь шесть лет. Она тоже пришла к нам девочкой.
— Она тоже пришла с раненым голубем?
— Нет. Она пришла со своей мамой, просто так, погулять в зоопарке.
— И куда она ушла?
— Руководить новой голубятней в кибуце в Иорданской долине. Ты можешь начать у нас учиться и работать вместо нее. И приведи того молодого человека, который приходил с тобой.
Он нагнулся к ней и улыбнулся:
— Да или нет?
— Я подумаю, я спрошу своих родителей, и я сообщу вам.
Следующие три дня Девочка провела у себя на балконе. То и дело поглядывала на небо, и всякий раз, когда видела там голубя, у нее замирало сердце. Но доктор Лауфер был прав. Ее голубь не вернулся, и на четвертый день она пришла в зоопарк и сказала:
— Да, я хочу.
— А где твой приятель?
— Он не может. Он целый день учит английский. У него есть дядя в Америке, в Чикаго, и он хочет поехать туда учиться на врача.
— Жаль, — сказал доктор Лауфер. — Очень жаль. Но может быть, так и лучше.
— Это все из-за того, что вы сказали ему, — сказала Девочка, — что у него хорошая рука.
Вот так случилось, что в начале 1940 года один тель-авивский мальчик начал изучать анатомический атлас Корнинга и английский толковый словарь, а двое детей начали работать в двух голубятнях для почтовых голубей и учиться профессии голубятника — Девочка в зоопарке в Тель-Авиве, а Малыш — в кибуце в Иорданской долине. И так как в то время в Стране было мало голубятников, и все они были связаны с Хаганой, и все встречались время от времени на специальных семинарах по голубеводству, но главное, потому, что судьба, по ей одной известным причинам, того захотела, той Девочке и Малышу суждено было встретиться, а тому Мальчику суждено было поехать в Америку, выучиться там и потом вернуться в Тель-Авив.
Глава пятая
1
Между мною и близкими мне людьми — родителями, братом и женой — есть несколько отличий. О некоторых я уже говорил, о других расскажу сейчас: они — и она тоже — ощущают небо, что над их головой, и твердь, что у них под ногами, а я — бумажный змей с оборванной нитью. Они — особенно она — дерзают, а я — колеблюсь. Они — и, уж конечно, она — решают и делают, я же довольствуюсь желанием и надеждой. Как люди на молитве, как молоток, что раз за разом бьет в одну точку. Всегда теми же словами, всегда к тому же востоку. Со своими близко посаженными и темными глазами, со своей жаждой странствий и страхом перед переменой мест, со своими упованиями и боязнью их исполнения я порой кажусь единственным евреем в нашем семействе.
