Я развернул машину. Если не будет дорожных пробок, я еще успею к ужину в Тель-Авив. В небе носились вороны, высматривая хищную птицу, чтобы подразнить ее перед сном, а высоко поверху шли облака, нежные, перистые, в розовой кайме заката, который гнал их паруса на восток.
Я остановился. За спиной я ощущал дом, который себе нашел. На одно-единственное мгновенье весь мир был моим. На одно мгновенье — а в следующее моя нога уже вдавила педаль, и руки свернули руль до упора. «Бегемот» был ошарашен — обычно он возвращался домой, как корова к кормушке, а сейчас, выброшенный сильным и мягким толчком на обочину, прочертил за собой широкий полукруг щебня и грязи. Я развернул его и поехал обратно — прямо через поля, назад, к дому, который я себе нашел.
«Бегемот» медленно взобрался по крутому склону. Я вытащил из багажника спальный мешок и матрац. Воткнул лом, оторвал несколько досок, влез внутрь и уселся на подоконнике.
— Когда найдешь новое место, — наказала мне мать, — осмотри его утром и вечером, в разные часы и в разные дни.
Надо проверить весь его веер звуков и запахов, объяснила ты мне. Почувствовать, как накаляется крыша и как дышат холодом стены, выяснить, когда заходит солнце и когда просыпаются цветы, составить график ветреных и солнечных часов в окнах.
— Здравствуй, дом… — сказал я отчетливо и громко в ожидавшую за порогом темноту. И замолчал, прислушиваясь. Дом вздохнул и ответил. Я перешагнул порог и пошел сквозь его темную пустоту, ничего не видя, но ни на что не наталкиваясь. Улыбаясь про себя. В доме Лиоры каждый подъем среди ночи — словно отчаливание в авантюру. Сначала плывешь в прибрежных водах, держась рукой за стенку, и лишь потом, с неожиданной лихостью первопроходцев, отваживаешься дерзнуть. Широко расставив руки, нащупывая, и наталкиваясь, и отступая — отмели мебели, рифы, выросшие за одну ночь, — сколько раз я ушибал лоб и пальцы ног о дверной косяк, исподтишка поменявший свое место.
Здесь я шагал уверенно. Воздух был неожиданно свеж. Пол, давно не ощущавший прикосновения ноги, радовался шагам человека. Я разложил на нем надувной матрац, разделся и залез в спальный мешок, как животное в свою нору. Я сразу же почувствовал, что лежу точно вдоль меридиана. Мои ноги указывали на север, юг подушки был у меня в головах, и в довершение этой приятности я еще ощущал, что покачиваюсь и плыву. Я закрыл глаза и услышал протяжный шум ветра, свойственный большим деревьям, потом — второй из трех циклов воя шакалов, а под конец — ночную птицу, кричавшую гулко и печально, в ритме метронома. Перед тем как уснуть, я сказал себе, что утром первым долгом загляну в справочник, лежащий в «Бегемоте», и выясню, что это за птица. И когда выясню, тогда решу окончательно. Подсчитаю все свои за-за и за-против. Приму решение на твой манер.
2
Утром, открыв глаза, я сразу вспомнил, где нахожусь. Я встал и вышел к «Бегемоту». Вчерашняя ночная птица — это маленькая сова, или совка, которую иногда еще называют волохатой сплюшкой. Я улыбнулся — Лиора скажет, что это прозвище подходит и ко мне тоже. Я снова обошел всё вокруг, в последний раз осмотрел и взвесил. Проклятие мертвых кур, заросли терновника во дворе, пятна сырости на стенах, царапанье ящеричных коготков, необходимость что-то решать и делать — всё это говорило за-против. Широкие просторы, кряжистость рожковых деревьев, точное размещение кипарисов в рамке окна, спокойное дыхание дома, мое уверенное передвижение в его пространстве — всё это говорило за-за.
Я тоже сказал «за» и вдруг ощутил огромную радость. «За», — снова повторил я, удивленный моей новой способностью: решать. Я вернул матрац и спальный мешок в недра «Бегемота» и извлек из его глубин свою газовую горелку. Выпил первый кофе в доме, который я себе нашел, и пошел в правление выяснять детали.
Отсюда до правления было метров сто пятьдесят: три дома, две ухоженные лужайки и одна облысевшая и засохшая, еще четыре пары кипарисов, которые порадовали бы твое сердце, и одна гигантская сосна, которая, судя по количеству помета, служит пристанищем изрядному множеству птиц.
— Продается? О каком доме идет речь? — спросил человек в правлении.
— Вот об этом, — показал я рукой.
Как и во всех других конторах, здесь тоже висел аэроснимок деревни. Короткие, резкие тени кипарисов — застывший строй компасных стрелок — свидетельствовали, что снимок сделан в летний полдень. Белая машина — чья? — стояла рядом с моим домом. На бельевых веревках развевались простыни, хранительницы секретов. Фотоаппарат ухватил одновременно и мгновенную неподвижность машины, и медленное проползание тени, и мечущееся по ветру белье.
— Конечно, продается.
— К кому нужно обращаться?
— Вы уже обратились.
— К вам?
— Вы видите здесь еще людей?
— Это ваш дом?
— Нет, этот дом принадлежит мошаву.
[35]
— А кто жил в нем до сих пор? Я видел, что он забит досками.
— Сейчас никто. Раньше — верно, кто-то снимал, но потом сбежал, не выплатив задолженность. Полгода — за воду, электричество и квартплату. Но это мы уладим. Вас это не должно беспокоить.
— И сколько он стоит?
— Есть правление, как я уже вам сказал, и есть бухгалтер, и у нас тут не дыра какая-нибудь, у нас и адвокат тоже есть, из Тель-Авива. И еще вам придется пройти приемную комиссию, — вдруг добавил он, — потому что у нас есть и другие предложения. Но вы не беспокойтесь, мы договоримся.
— Вы объявляете конкурс?
— Почему конкурс? Каждый вносит свое предложение, и мы принимаем самое лучшее.
Я вышел, вернулся к дому, снова посмотрел на него на прощанье, сел в машину и спустился по короткому склону к полю. Высоко надо мной кружила большая стая пеликанов. Осенью, так сказал мне когда-то один датский орнитолог, пеликаны кружат по часовой стрелке, а весной — против нее. Я вспомнил тогда свою пару Йо-Йо, Иорама и Иоава, и слова Папаваша о завихрениях волос на головах однояйцовых близнецов.
Еще два воспоминания остались у меня от этого утра. Ощущение, будто дом провожает взглядом мою удаляющуюся спину, и тот факт, что, поднимаясь с проселочной дороги на главную, «Бегемот» повернул свой нос не вправо, а влево. Так он дал мне понять, что я еду не в дом Лиоры Мендельсон в Тель-Авиве, а в контору Мешулама Фрида в Иерусалиме.
3
Мешулама Фрида я видел часто, но только у Папаваша, которого он регулярно навещал. В контору к нему я давно не заглядывал… Прежний офис вырос на один этаж, а надпись на табличке у входа удлинилась на два слова: «…и дочь». Охранник позвонил кому-то и разрешил мне войти.
Дверь в кабинет Мешулама была полуоткрыта. Я постучал и просунул голову.
