— Я не знала, что ты там был. С кем ты ездил?
— Ни с кем, — сказал я. — Я там вообще не был, я слушал лекцию о Качкаре. В магазине «Для туриста».
— Почему бы тебе не поехать в настоящий Качкар, вместо того чтобы слушать рассказы других?
— Я не люблю ездить, я люблю возвращаться, — сказал я и продекламировал ей из второго стихотворения, которое знаю на память, красивые строки о возвращении, выгравированные на могиле Роберта Луиса Стивенсона. Я слышал их на другой такой лекции — о путешествии на Фиджи, на Самоа и на другие острова Тихого океана:
This be the verse you grave for me:
Here he lies where he longed to be;
Home is the sailor, home from sea,
And the hunter home from the hill.
[40]
Лектор прочел их, рассказал об «Острове сокровищ» и о доме, который построил себе Роберт Луис Стивенсон на Самоа и в котором он успел прожить всего три года перед смертью, и об островитянах, которые любили его и несли его тело для погребения на вершину горы, и вдруг мои слух и память закончили сверяться друг с другом, и я понял, что это Стивенсон, а не моя мама написал те строчки, которые она декламировала мне за годы до того у двери нашего дома на улице Бен-Иегуды в Тель-Авиве: «Моряк из морей вернулся домой, охотник с гор вернулся домой», декламировала, и вручала мне ключ, и поднимала меня к замочной скважине, и говорила: «Открой и скажи дому: здравствуй».
3
Я помню, как мне понравилось это детское слово «яйла», услышанное тогда на лекции. Не «съемная комната», не «дача», не «летний дом», а — «яйла». Я размышлял о хозяине этой яйлы, который не замечает утреннего мороза, и не обращает внимания на листопад, и поворачивается спиной к первым хлопьям снега, пока у него не остается иного выхода, и он закрывает за собой дверь и спускается в свое зимнее убежище в маленьком грязном городке на берегу Черного моря, и там, в течение всей сырой зимы, насквозь провонявшей угольным дымом, грязью и ракией, тоскует по своему углу в горах, по своему собственному месту, пока весной не вернется в него снова, и поднимется по деревянным ступенькам, и откроет дверь, и вдохнет заждавшийся внутри воздух, и скажет: «Здравствуй, яйла…» — и яйла, по обычаю домов, к которым возвращаются, вздохнет и ответит.
— Что тебе сказать, Иреле, — усмехнулась моя подрядчик-женщина, — хорошо, что ты купил этот дом. Он попался тебе в самый последний момент.
И сказала, что ее инженер уже приходил туда и велел нарастить несколько опор, оставил спецификацию на бетон и железо и велел добавить несколько балок и поясов.
— А это значит, Иреле, что мы должны начать говорить о комнатах.
Я сказал, что то, что есть сейчас — жилая комната и две маленькие спальни, — меня устраивает.
Тирца сказала, что я консерватор. «Когда строишь дом, нет абсолютных правил, всё зависит от потребностей и возможностей». И спросила:
— А зачем тебе вообще комнаты? Почему бы нам не открыть стены, и у тебя будет очень большая комната, еще одна поменьше на всякий случай, и ванная с туалетом? Почему, а?
— Потому что потому, — проворчал я, немного испугавшись слова «нам». — Потому что в доме должны быть комнаты. Спальни, и кабинеты, и гостевые… Как у всех людей, что значит «зачем тебе комнаты»?
— Не раздражайся, Иреле, не надо. Мы встретились не для того, чтобы раздражаться. Мы встретились для того, чтобы построить тебе дом, и ты должен благодарить Бога, что твой подрядчик — я, потому что ты себе даже не представляешь, каким кошмаром может стать такой ремонт.
— Извини.
— И кто эти «все», и что значит «должны быть»? Дом — это не универмаг, который делят на отдел мебели, и отдел одежды, и отдел домашней утвари. Дом надо строить вокруг человека, а не вокруг назначения комнат. В твоем случае — потому что ты не будешь растить там детей и, я думаю, не будешь принимать так уж много гостей — вполне достаточно одной большой комнаты, чтобы в ней жить, и варить, и есть, и спать, и еще одной маленькой комнаты с кроватью на случай необходимости, и туалет, и большие окна на природу, и большая веранда, и я не забыла душ, который ты просил снаружи.
— Сколько времени у меня есть, чтобы решить?
— Как можно быстрее. А сейчас хватит с этим домом. Куда ты повезешь меня погулять?
Моей целью были три холма, которые каждый год начинают с анемонов и кончают лютиками. Тирца заметила их уже издали и, как и я в тот день, когда увидел их впервые, не поверила, что весь этот ярко-красный ковер — сплошное цветение. Но «Бегемот» подъехал ближе, и огромное алое одеяло распалось на красные лепестки, и черные сердечки, и еще не раскрывшиеся светло-зеленые бутоны лютиков, и белесовато-серые семена анемонов, которые уже носились в воздухе.
— Остановись! — воскликнула она. — Это так красиво, остановись!
Она вышла, стала перед красным полем и широко распахнула руки. Я расстелил одеяло и сел. Она нагнулась и поцеловала меня в губы. Поцелуем слегка приоткрытых губ, не открытых и не стиснутых, забавным и испытующим. Ее язык лишь раздвинул мне губы и прошел по зубам, словно исследуя меня — не стал ли я другим, не изменился ли на вкус? Первый поцелуй со времен нашей юности, заставивший меня вздрогнуть от сходства с тогдашними, недозволенными и неумелыми, и нынешнего от них отличия.
Ее кожа пахла чистой и приятной свежестью, и мои губы всё время ощущали ее улыбку, пока она не оторвалась от меня. Какими безрассудными были мы в молодости, подумал я, а вот сейчас стали вдруг воплощением целомудрия и сдержанности.
— Что ты собираешься говорить на комиссии?
Она засмеялась:
— Что твои губы не изменились, но душа стала беспокойной и озабоченной. — И посмотрела на меня. — Не надо ничего планировать. Первый вопрос на приемной комиссии всегда: «Расскажите о себе». Важно, чтобы ты ответил первым, не оглядываясь на меня. Они хотят обыкновенную пару, с послушной женой и мужем — главой семьи.
Она открыла сумку и взорвалась смехом:
— Сексуальные возбудители от папы Фрида, — и начала объявлять, вытаскивая и раскладывая: — Брынза, швейцарский сыр с дырками, хлеб с тмином, помидоры-сливки… знает, чертяка, свою дочь… венгерская салями, белое вино… хочет, чтобы мы поскорее сделали это, даже если потом заявимся на комиссию пьяными… так, редиска, оливковое масло, соленые огурцы… — И понюхала. — Бедняга, пытается воспроизвести мамину засолку, но ему не очень-то удается. Ну, вот, мы здесь будем набивать себе брюхо, а он будет сидеть дома, один, и грызть ногти от волнения.
