— Я помню. Я и сейчас не понимаю, как это произошло.
— Ты вдруг начал целовать мои соски, а я коснулась тебя, и твое семя выбрызнуло мне в руку, и оно было таким же жарким и белым, как сейчас. — И она показала сложенную горсткой ладонь. — Смотри, как давно мы не виделись. Я могла бы влить это сейчас в себя, и у меня родился бы твой маленький мальчик.
— Не смей! — сказал Малыш, схватил ее за руку и с силой провел ею по своей груди. — Нашего мальчика мы сделаем после войны. Я вернусь домой живым. Мы будем лежать при свете, с открытыми глазами
[52]
и смотреть, и мы будем совсем внутри друг друга.
— Поцелуй меня, — сказала она. Откуда эта боль в груди? Кто сдвинет этот тяжелый камень?
— А когда ты будешь беременна нашим ребенком, я буду чистить тебе миндаль, чтобы у тебя было белое молоко, а у нашего мальчика были белые зубы.
Он погладил ее там, и ее дыхание прервалось:
— А сейчас и ты потрогай меня так же.
Малыш распластался над ней, его губы бродили по соскам ее грудей. Ее рука направляла его пальцы. Его рука открывала сладость ее влагалища, раздвигая его, гладя его, и она затихла, а потом вдруг застонала и вскрикнула так громко, что Малышу пришлось прикрыть ее губы ладонью:
— Шшш… какой-нибудь прохожий на улице еще подумает, что здесь какой-то большой зверь…
— И не очень ошибется, — сказала Девочка, и они оба с трудом сдержали смех.
Она отодвинулась от него, вытянулась, расслабилась, шумно выдохнула и прошептала:
— В следующий раз. Война кончится, и ты вернешься, и мы будем лежать с открытыми глазами, ты во мне и вокруг меня, и я вокруг тебя и в тебе, и наши руки и глаза будут вместе, и мы тоже будем совсем вместе, один в другом.
— Нам дадут семейную комнату в кибуце, — сказал Малыш. — И у нас будет мальчик, который будет бегать босиком и пачкать ноги в грязи.
Она не ответила.
— Да или нет?
Она поднялась, и, когда она перешагивала через него, он увидел ее влагалище, раскрывшееся над ним в полутьме, — дрожащее и припухшее, шелковистое и нежное, светлое и темное одновременно. И это зрелище было таким волнующим и прекрасным, что он приподнялся, охватил руками ее бедра, и зарылся в нее носом и ртом, вдыхая и целуя, всё глубже и глубже, чтобы ее плоть охватила его лицо, чтобы его плоть пропиталась ее запахом и вкусом.
Потом спросил снова:
— Да или нет? Отвечай!
Она засмеялась:
— Ты спрашиваешь меня или его?
Ее тело вздрогнуло снова.
— Не надо больше… — сказала она. И, помолчав, спросила, не противен ли ему ее запах, потому что кладовщица зоопарка сказала ей, что некоторые ребята говорят противные вещи о том, как пахнут в такую минуту их девушки.
— Твоя кладовщица просто дура! — сказал Малыш. — Ты пахнешь восхитительно. Теперь я не буду мыть ни лицо, ни руки, пока не закончится война, чтобы твой восхитительный запах помог мне выжить и оставался со мной при каждом вдохе. Полежи со мной еще немного, я скоро должен идти.
Она лежала возле него, его правая рука у нее под шеей, левая рука на ее бедре, его нога между ее ног, ее нога между его.
— Да или нет? — спросил Малыш. — Ты не можешь отпустить меня без ответа.
— Да, — сказала она. — После войны ты вернешься, и да и да и да и да. Да, родим себе сына, моего и твоего. И да, я люблю тебя, и да, я скучаю по тебе уже сейчас, и да, я жду.
Темнота сгустилась. Ночные голоса зоопарка смешались с человеческими голосами города. Заплакал далекий ребенок. Конь заржал на лошадиной ферме. Мужской крик послышался со стороны квартала Кирьят-Меир. Гиена в зоопарке засмеялась, и издали ей ответили пьяная песня по-английски и первые рыдания шакалов, которые в те дни — так ты мне рассказывала — еще можно было слышать в каждом тель-авивском доме.
Еще несколько минут они лежали так, молча обнявшись, слушая ветер в больших сикоморах и шум крови в своих телах, а потом Малыш отодвинулся и сказал, что он должен одеться, скоро вернется командир на мотоцикле забрать его обратно.
— Дай мне голубя, самого лучшего из тех, что у тебя есть.
Она села, оттолкнула его назад, наклонилась и поцеловала в губы, притянула и подала ему его одежду и надела свою.
— У меня есть новая голубка, бельгийка, замечательная летунья, кончила курс с отличием, — сказала девочка. — Но доктор Лауфер не согласится отдать ее. Даже тебе.
Она протянула руку к одному из дремавших голубей и взяла его.
— Она выглядит немного изнеженной, но это самая лучшая голубка в Стране. На прошлой неделе ее запустили из Ханиты, возле ливанской границы, и она вернулась домой через два часа и пять минут.
— Я хочу ее.
— А что я скажу доктору Лауферу? Почтовые голуби не исчезают просто так. Кто-то должен их украсть и не дать им вернуться.
— Именно это и скажи. Что это я украл ее. Но пообещай ему, что она скоро вернется.
— Видишь эту тонкую полоску? Она из Бельгии, но доктор Лауфер сказал мне, что эта полоска — признак того, что ее далекие предки жили в голубятнях султана в Дамаске. Береги ее. Это действительно хороший почтальон.
— С тобой по-прежнему приятно обмениваться голубями, — сказал Малыш. — Дать тебе своего голубя, получить твоего.
Он поднялся, натянул рубашку и набросил на плечи плащ.
— Ты можешь себе представить: есть пары, которые не обмениваются друг с другом голубями и не посылают с ними письма! — сказал он, положил в карман голубку, которую она дала ему, и поцеловал Девочку легким, коротким поцелуем. — Пока, любимая, я бегу. До свиданья.
Ничто в их объятьях не сказало ей, что это их последняя встреча. Ничто в его поцелуе не сказало ей, что она больше никогда не коснется его, кроме как в воображении и во сне. Его удаляющаяся спина, его шаги, торопящиеся к воротам парка, военный плащ, слишком большой, раздражающий до слез и почти смешной, самая лучшая в Стране голубка спрятана в кармане, он держит ее одной рукой, чтобы не трясти на бегу, другой рукой машет на прощанье, не поворачивая голову на бегу, — всё это обещало, что он вернется.
Звери уже утихли. Погрузились кто в отчаяние, кто в сон. Малыш миновал льва, и тигра, и медведя, скрылся за поворотом, что за вольером больших черепах, и на том месте, где он прошел только мгновенье назад, Девочка вдруг увидела всё их будущее, отныне и надолго вперед: вот они вдвоем идут по мостовой между домами кибуца, и маленький мальчик, с еще не известными чертами лица, но уже босыми ногами, топает перед ними по мостовой, одна ступня еще на мягкости травы, другая уже оставляет следы грязи на твердости бетона, и обе чувствуют, как приятно быть разными, отличаться друг от друга. А вот и дом, пришли, вот дверь, вот ключ, открой маме и папе, и войдем. Пухлая ладошка, с ямочками на тыльной стороне, на ручке. Глаза спрашивают: нажать? Мама скажет: здравствуй, дом. Скажи и ты. Дом ответит, как отвечают дома: легким движением воздуха, запахом, эхом, книжной полкой, картиной на стене, кроватью, слегка колышущейся занавеской.
