— Видишь, — отверг он три первых предложенных мною даты, — я занят больше тебя.
Мы назначили дату, удобную и ему, и я предложил объединить его поездку в мой новый дом с небольшой экскурсией.
— Я захвачу немного еды, посидим в каком-нибудь красивом месте с тенью, подышишь немного свежим воздухом, проветришь глаза на природе.
По пути от него к Мешуламу я купил диск Бетховена, не целое произведение, а собрание избранных отрывков. Так он получит свое удовольствие по дороге, а мне не придется мучиться. Я купил и складной стул, — может, он примет мое предложение сделать привал по дороге и поесть что-нибудь. А также подушку, — может, устанет и захочет вздремнуть.
3
В назначенный день я поднялся чуть свет и пораньше выехал из Тель-Авива. Но, прибыв в дом Папаваша, обнаружил там и Мешулама.
— В семь утра? — удивился я. — Ты что, и спишь здесь?
— Мы, старики, все равно встаем рано, ну я и прихожу навестить профессора. Если мы сами не будем помогать друг другу, кто же тогда?
Профессор Мендельсон появился во всем своем величии. Густые волосы серебристым венцом окружали его макушку. Старость ни на сантиметр не убавила его рост, ни грамма не прибавила к его весу и ни на йоту не уменьшила элегантности и природной непринужденности его осанки.
— Доброе утро, Яирик, — просиял он мне навстречу. — Я готов. А ты уж, наверно, думал, что меня придется ждать.
— Нет, вы только посмотрите на него! Свеж, как лулав на Кущи.
[56]
Ойсгепуцт!
[57]
— одобрительно сказал Мешулам. — Надо сообщить в полицию: профессор Мендельсон выезжает из дома, закрыть всех девушек на замок.
Он был прав. Папаваш был в длинных, на славу отглаженных брюках цвета хаки, в тонкой голубой рубашке под кашемировым пиджаком песочного цвета, в удобных коричневых замшевых туфлях.
— Спорт-элегант! — провозгласил Мешулам. — Только галстука ему не хватает, чтобы называться принц Монако.
Он поддержал профессора Мендельсона, который слегка дрожал, спускаясь по четырем ступенькам, поторопился принести ему палку и соломенную шляпу, а когда Папаваш надменно отстранил и то и другое, протянул их мне, чтобы положить в «Бегемота». Несмотря на страстное желание, явно пылавшее в его груди и проступавшее в каждом движении, у него хватило ума не напрашиваться к нам в попутчики.
— Ты знал об этом, Мешулам? — спросил Папаваш. — Яирик строит себе дом, чтобы у него было свое место.
— Прекрасная идея, — прикинулся удивленным Мешулам. — Такой небольшой, видавший виды дом, немного цветов, большие деревья во дворе, а самое главное — вид. Конечно! Как это ты мне раньше ничего не рассказал, Иреле? Я бы мог помочь тебе в ремонте.
Он положил рядом с «Бегемотом» маленький деревянный ящик.
— Это машина удобная, но высокая, поставь ногу сюда, Яков.
Папаваш взобрался по приступочке, с легким стоном опустился в кресло, сказал: «Машина действительно очень удобная», потом застегнул ремень и устроился поудобней. Мешулам обошел «Бегемота» и подошел с моей стороны.
— Не говори ему, что я в курсе дел! — шепнул он и тут же поднял голос: — А ящик возьми с собой, чтобы профессору Мендельсону было как спускаться и подниматься.
Только сейчас, когда Мешулам произнес это свое «профессор Мендельсон», я сообразил, что раньше он всегда называл Папаваша по имени. Но «Бегемот» уже стронулся с места, и Мешулам закричал нам вдогонку:
— И ехай, пожалуйста, поосторожней, Иреле! Слышишь? У тебя в машине важный пассажир!
Я решил выехать из города через Иерусалимский лес и поселок Бейт-Заит, чтобы дать ему насладиться видами. Папаваш открыл окно, с удовольствием вдохнул запах сосен и обрадовался, увидев оленя, который прыгал по террасам ниже зданий музея «Яд Вашем».
[58]
У него было хорошее настроение.
— Когда-то мы любили здесь гулять, твоя мама и я, и собирать грибы. По этой тропинке мы всегда спускались к Слоновой скале, а на обратном пути проходили мимо пекарни и покупали там свежую булку.
— Мы тоже ходили с ней сюда, — поддразнил я его. — Чтобы посмотреть издали и вспомнить Тель-Авив.
Но Папаваш только улыбнулся.
— Да-да, — сказал он рассеянно, — она очень любила Тель-Авив. Она любила гладиолусы, рюмочку бренди по вечерам, свежую петрушку и Тель-Авив тоже.
Я решил воспользоваться его хорошим настроением и бросил вопрос в глубину «Бегемота», в этакое интимное пространство отца и сына:
— Может быть, ты помнишь, с какой стороны была у нее ямочка на щеке?
— У кого, Яирик?
— У мамы, мы ведь о ней сейчас говорили.
Папаваш человек старый, а старый человек должен распознавать и пользоваться удобным случаем, когда тот подворачивается ему на пути.
— У нее были две, — сказал он. — Две грибшн. Ты знаешь, что такое грибшн? Это ямочки по-немецки.
Он что, притворяется? Тоже переписывает нашу семейную историю? Или действительно забыл?
— Прошлый раз, — напомнил я, — ты сказал, что у нее вообще не было ямочек, а в другой раз сказал, что ямочка у нее была не на щеке, а посредине, на подбородке.
— Может быть, — ответил Папаваш и тут же перешел в нападение: — Но если я уже всё это сказал, зачем вы продолжаете спрашивать?
— Почему ты говоришь «вы»? Биньямин тоже спрашивал?
— Вы оба. Не перестаете приставать.
— Потому что мы поспорили, была у нее ямочка на левой щеке или на правой.
Он замолчал и за секунду до того, как я совсем было потерял терпение, заговорил снова:
— Не на правой и не на левой. У нее были две ямочки в конце спины. Здесь.
Протянул длинную, белую, неожиданно быструю и точную руку и просунул ее между моей поясницей и спинкой водительского сиденья. Большой и указательный пальцы вонзились по обе стороны моего позвоночника, как ядовитые зубы змеи.
— Две. Одна здесь, — его палец больно воткнулся мне в мясо, — и одна там, с другой стороны.
Прикосновение его руки точно в том месте, где меня уже касались старый американский пальмахник и тракторист с косой, парализовало меня и лишило речи. А Папаваш, словно желая сделать мне еще больнее, добавил:
— Я очень любил целовать эти ямочки. Иногда я и сейчас вижу их во снах. С ней было нелегко, Яирик, и сейчас тоже, когда ее уже нет.
