— Здравствуй, Рая, — сказал он.
— Здравствуй, Яков, — подняла Рая голову.
— Ты была девочкой, когда мы расставались, а сейчас кормишь ребенка.
— Его зовут Яир.
— Красивый мальчик.
— Он похож на своего отца. Если бы был похож на меня, был бы красивее.
— Я вернулся из Соединенных Штатов. Кончил учиться на врача.
— Поздравляю.
— И я тебя. Я вернулся домой полчаса назад. И первым долгом пришел повидать тебя.
— Спасибо.
— А где отец Яира?
— Отец Яира погиб на войне.
— Мне очень жаль. Я не знал.
И вдруг он исполнился смелости и уже не смог сдержать те слова, которые повторял про себя все эти годы, поутру, по дороге, в университетской библиотеке, в лаборатории, в больнице и в постели по ночам. Слова вырвались сами:
— Возможно, я должен был остаться в Стране, Рая, и пойти на войну вместо того, чтобы учиться медицине в Америке. Возможно, я должен был принять приглашение доктора Лауфера и работать с тобой здесь, в голубятне. Могло быть и так. Но он сказал еще, что я могу стать хорошим врачом, и он оказался прав.
— Смешно, — сказала моя мама. — Смешно, как доктор Лауфер начертил каждому из нас его судьбу. Тебе, мне, малышу, который у меня родился, и моему погибшему Малышу.
Перенесла меня решительным движением от одной груди к другой — резкий, пугающий переход от страха к уверенности — и сказала:
— Доктор Яков Мендельсон. Очень симпатично звучит.
— Я надеялся, что забуду тебя, Рая, — сказал молодой врач, — но мне не удалось.
Она не ответила.
— Я послал тебе семь писем за первый год, и десять за третий, и еще пять за четвертый и перестал, потому что ты не ответила ни разу.
— В этом не было смысла.
Он сел напротив нее и сказал:
— Я всегда любил тебя, Рая, еще когда ты была девочкой, лежала на животе на вашем балконе и читала, еще до того, как прилетел тот раненый голубь. Я много раз смотрел на тебя с нашего балкона этажом выше. Однажды у тебя немного приподнялась кофточка, и я увидел ямочки у тебя на спине, и я закрыл глаза и поцеловал их сверху.
Она молчала.
— И ту нашу рубашку, которая упала на ваш балкон в тот день, когда сел раненый голубь, это я бросил ее туда. Она не упала.
— Я так и думала.
— И если ты спросишь меня о самом главном, что я узнал в медицинском институте, я тебе отвечу: есть вещи, которые можно выправить. Не только в теле. И в душе тоже. Можно вылечить и можно исцелить. Я думаю, в этом и состоит разница между «вылечить» и «исцелить»: вылечить — тело, а исцелить — душу, и это то, что мы должны сейчас сделать.
Она молчала.
— Я даже не знал, что ты вышла замуж, — сказал он. — Родители писали мне обо всем, но что ты вышла замуж, они не написали.
— Я не вышла замуж, — сказала моя мама.
Молодой врач сделал глубокий вдох. Он решил отложить все объяснения и все неожиданности до других времен и для других разговоров.
— Я прошу тебя стать моей женой, — сказал он, — и родить нам девочку, я хочу девочку, а этого ребенка я выращу, как будто он мой собственный сын.
И вот так оно и произошло, более или менее. В том смысле, что через несколько дней мама сообщила ему: «Мы согласны», только вместо сестры у меня родился брат, и доктор Яков Мендельсон стал называться «Папавашем» — прозвище, удобное для всех без исключения, с какой стороны ни посмотри.
Глава девятнадцатая
1
— Ну, вот, — сказал мой подрядчик-женщина. — Мы разрушили и выбросили всё, что нужно. Пришло время строить.
— С чего мы начинаем?
— Обычно снимают внутренние перегородки и делают подготовку к подводке воды и электричества. Но мы начнем с душа во дворе.
Она подозвала китайского рабочего:
— Залей здесь бетоном, полтора метра на полтора, чтобы хватило места на двоих, с уклоном в два процента в сторону водостока.
— Ты уверена, что это хорошее место? — спросил я. — Я не хочу, чтобы все деревенские ребятишки сбегались сюда подглядывать.
— Не беспокойся. Китайцы изобрели вермишель, бумажного змея, порох и наружный душ. Они умеют строить его так, чтобы никто не мог подглядывать.
Рабочий спросил что-то непонятное, и Тирца ответила, показав пальцем:
— Воду отведи к тому лимону, вон там. Протяни трубу в два дюйма.
А мне сказала:
— Вот и всё. Теперь надо его оставить в покое. Китайцы, они совсем как мы, раздражаются, если у них сидят на голове.
— Как он понял, что ты ему сказала?
— Когда каждый говорит на своем языке, мелодия речи звучит естественно, и движения рук и тела тоже естественны, и так мы все понимаем друг друга.
— Но как он понял «уклон в два процента»?
— Что значит — как? Он профессионал. Ему ясно, что тут уклон два процента.
— Тогда зачем ты сказала ему, что это два процента?
— Чтобы знал, что его подрядчику тоже это ясно, даже если его подрядчик — женщина. Чтобы уважал.
Так началось строительство моего нового дома: с душевой во дворе. Китайский рабочий разровнял землю, построил деревянную раму для заливки бетона, положил железную решетку, приварил к ней отводную трубу, смешал, залил и широкими движениями разгладил. Когда бетон немного затвердел, он предложил мне, на языке естественных движений, с добродушной улыбкой, впечатать в него ладони, на память. Так я и сделал и пригласил его впечатать и свои ладони. Он засмеялся, отказался, отошел, но в конце концов стал рядом со мной на колени и выполнил мою просьбу.
Назавтра я поехал показывать туристам сов в долине Бейт-Шеана, а когда вернулся, Тирца сообщила мне:
— Твоя душевая готова, иди посмотри.
Я пошел посмотреть. Узкая дорожка из плиток — «чтобы грязь не забивалась между мокрыми пальцами» — вела к моему новому уголку, где было всё, что требуется для наружного душа: пол с отверстием для слива, вешалки для полотенец, место для мыла и мочалки и даже маленькое зеркальце, добавленное по инициативе китайца, который угадал то, чего не знали Мешулам и Тирца, — что я люблю бриться в душевой, намылив лицо под тоненькой струйкой капель.
— Проверь, что всё работает, — сказала Тирца. — Чтобы ты не бегал потом к своему подрядчику с претензиями.
Я открыл кран. Хлынул дождь, густой и мягкий, неожиданно сильный для наружного душа, вода ушла в отверстие на полу и вырвалась наружу вблизи лимона.
— Он счастлив не меньше, чем ты, — сказала Тирца.
