Но Тирца сказала, что стена должна высыхать вся одновременно, под одним и тем же солнцем, чтобы не было различий в оттенке цвета и в текстуре.
Сначала друзы нанесли раствор и разгладили его плотным слоем по бетону, потом положили на него второй слой, для герметизации, и зачистили его зубчатыми скребками, а под конец длинными быстрыми валиками накатали поверх еще и третий слой. Штукатурку внутри дома они положат через несколько дней, но немного другого оттенка, не совсем белую, а чуть кремовую — мы с Тирцей оба не любим белого, — а по наружным стенам пустят еще слой измельченного гипса того цвета, который, как сказала Тирца, называют «персик».
Пятый друз работал внутри дома. Поднялся на леса, поставил там низкую, тяжелую лестницу и начал проверять металлическую сетку подвесного потолка, как проверяют струны арфы — пощипывая и подтягивая. Сетка гудела ему в ответ пустыми глазницами, и он вбрасывал в них раствор, вбрасывал и разглаживал, а когда закончил, Тирца сказала, что вот и всё, теперь это наш потолок, а не кого-то, кто жил здесь раньше, и скоро рабочие уйдут, и я с удовольствием вижу, что у тебя есть силы и желание, Иреле, потому что нам предстоит теперь отметить сразу две обновки — и подвесной потолок, и штукатурку.
2
Китайцы положили герметизирующий слой на фундамент ванной комнаты, протянули зеленые и черные пластиковые рукава и закрепили их по месту шлепками цемента. Пришли электрик с водопроводчиком и проложили провода и металлические трубы. А когда всё высохло, и закрепилось, и разгладилось, и было скруглено, и законопачено, и подсоединено, и проверено, Мешулам вернулся с укладчиком полов Штейнфельдом.
— Привет, Штейнфельд! — крикнула Тирца. — И тебе привет, Мешулам. Твои скругления в ванной выглядят очень красиво.
Штейнфельд прибыл с тем же старым школьным ранцем на спине и тем же ведерком в руке. Только на этот раз в ведерке были молоток, ватерпас, шпатель и подушечка. Но ворчать он продолжал точно так же, как будто лишь вчера закончил тот штихмус, который сделал несколько недель назад.
— Видишь? Вот молоток, о котором я тебе говорил. Настоящая вещь, не какая-нибудь нынешняя пластиковая игрушка. У него в головке полтора кило железа, может любой угол или выступ стесать, а ручка из тополиного дерева — чуть постучишь по плитке, она сразу ляжет точно по месту. Ровно восемнадцать сантиметров длиной, в аккурат как мой шмок, только толще и мягче.
— Не морочь человеку голову своими глупостями, Штейнфельд, — сказал Мешулам. — Такими молотками, как твой, пользуются сегодня только для старых балат,
[71]
а новый, из резины, — это для керамических плиток.
— Балаты красивей, — проворчал Штейнфельд. — А керамические никогда не ложатся точно.
И заодно с отвращением отозвался о нынешних полах из мрамора, «из-за них все эти новые квартиры выглядят, как ванная у прислуги барона Ротшильда».
— Слушай, ты же здесь хозяин, а не они! — повернувшись ко мне, сказал он к большому удовольствию Тирцы и Мешулама. — Пусть эти Фриды кладут у себя дома то, что им нравится. Тебе в дом я привезу балаты, как раньше, — двадцать на двадцать.
Тирца запротестовала:
— И в результате получится куда больше плиток, больше работы, больше швов, чтобы мельтешили в глазах, и вдобавок машина не сможет подрезать их у стенок.
— Тиреле, ты забыла, что это я здесь укладываю плитки, а не ты, — возразил Штейнфельд. — Углов тут мало, и мы сможем подрезать их вручную, с помощью диска.
— Ему даже тиски не нужны для этого, — восторженно прошептал мне Мешулам. — Человеку восемьдесят лет, а он одной рукой держит плитку, а другой режет ее. Ты глазам своим не поверишь. Диск у него входит в плитку, как нос в масло.
Через час прибыл грузовик и разгрузил балаты. Но тем временем уже начался очередной спор: Штейнфельд требовал положить под балаты песок, а Тирца предпочитала мелкий щебень. Она даже меня вовлекла в свои за-за и за-против: в песок можно добавить немного цементного порошка для лучшего связывания, но из-за мелкости крупинок песок легче передает влагу от одного места к другому, «а тогда приходится половину дома разбирать, чтобы найти, откуда берется сырость».
— Терпеть не могу щебень под балатами, — сказал Штейнфельд. — Песок лежит себе тихо, а щебень делает «кххх… кххх… кххх…».
Тирца рассмеялась, но на этот раз не уступила:
— Во-первых, не тебе жить в этом доме. А во-вторых, он, — показала она на меня, — вообще не услышит твои «кххх… кххх… кххх…». Ты единственный человек в мире, который их слышит.
Штейнфельд еще немного поворчал и сдался, а Тирца сказала:
— Ничего, Штейнфельд. Ты победил в балатах, а я — в том, что под ними. Твою победу видно, а мою нет.
Мешулам был счастлив:
— Ты видел что-нибудь подобное? Ты видел, как она сражается за тебя?! Зубами и когтями! Клыками и ногтями!
— И это приводит тебя в восторг? — спросила потом Тирца. — Что твоя дочь, которая уже построила на своем веку целую кучу гостиниц, и больниц, и индустриальных комплексов, и торговых центров, и дорожных развязок, которая одной левой справляется с любыми чиновниками в министерстве обороны, и министерстве жилищного строительства, и министерстве транспорта, сумела справиться со старым плиточником? Это тебя восхищает?
— Постой минутку! — сказал Мешулам. — Ты знаешь, что у тебя надо лбом появились два седых волоса?
— Что с тобой будет, папа? Какими глупостями ты занимаешься!
— Как прекрасно! Теперь я могу наконец умереть.
— Мало того что я сама плачу из-за этих седых волос, — сказал Тирца, — так теперь еще и ты?! Спрячь этот свой платок побыстрей в карман!
— Это не из-за твоих седых волос я плачу. Это потому, что ты наконец сказала мне «папа».
— Не рассказывай сказки! Скажи еще: «Если бы Гершон был жив, у него тоже были бы сейчас седые волосы».
Штейнфельд заворчал:
— Хватит вам уже! Мешаете мне работать…
Он протянул шпагат по ширине комнаты, обозначая им начало первого ряда балат, и тот из китайцев, что помоложе, раскидал гравий на открытом бетоне. Штейнфельд велел ему смешать в корыте белый песок с обычным и добавить известь и цемент, а воду отмерил сам.
Китаец помешивал смесь, отвечая молчаливыми улыбками на раздраженное ворчание старика:
— Видишь! Из-за этого я и не хотел подстилать щебень! Смотри, какие комки! Поди объясни этому китаёзе, что раствор должен быть без единого комочка, гладкий и вкусный, как паштет из печенки.
Он положил на пол ту вышитую подушечку, которую принес в своем ведерке, и со стоном опустился на колени. Рабочий поставил рядом с ним ведро с раствором. Штейнфельд зачерпнул лопаткой из ведра, положил щедрую порцию раствора на щебень, разровнял, добавил еще и разровнял снова. Его движения были скупыми и быстрыми, совсем не такими, как походка и речь. Кончиком лопатки он начертил в растворе две глубокие молнии, два зигзага, напоминавшие английскую букву «зет»:
