Го вытаращил глаза; Ван обвел рассеянным взглядом пустой двор. Оба молчали. Ван хлопнул себя по колену:
«Другие же удовлетворились!»
Оба некоторое время чего-то ждали, приглядывались друг к другу. Когда мимо ворот ямэня проходила процессия и Го, вздрагивавший при каждом ударе гонга, посмотрел в сторону двери, Ван вдруг поднялся на ноги, с внезапно потемневшим лицом прошелся, шаркая босыми ступнями, по тесному закутку, остановился перед Го, опершись коленом о скамейку:
«Мне все равно. Думай сам, чего тебе надо. Но я не желаю видеть людей, которые мне не доверяют. Мне ты не нужен; одним человеком больше или меньше, это ничего не решит. Ты меня хочешь принудить — неизвестно к чему…»
Худощавый Го устало поднялся; ясное лицо, ясный голос: «Я уже ухожу, Ван».
«Я тебя не держу, каждый пытается принудить меня, к чему сумеет. И при этом никакого доверия ко мне. Ни тени доверия. Чего только я вам не дал: я сделал вас непобедимыми; вы спаслись от — …Но нет, стоило мне вернуться, и вы обступили меня как глухие белые стены, как деревянные колоды. Вопросы: почему, почему, почему? Как будто недостаточно того, что я говорю: сделайте того и того; нет, вам вынь да положь счет, да еще объясни пять раз, что никакого убытку не будет! Ха, я вас знаю, разве нет?»
«Я не понял, к кому ты обращаешься».
«К Го».
«Ван, я привязан к тебе; и задаю вопросы именно потому, что я не глухая стена. Я не могу ввязываться в эту борьбу, я — бежал от борьбы. Ты подарил мне несколько лет покоя, тысячи людей погибли, потому что не хотели возврата к прежнему, а теперь являешься ты сам, и ты готов задушить меня, пока еще живого, я же, выходит, даже не вправе ни о чем тебя попросить».
«Попросить, спросить… Ну хорошо, произнеси еще раз это „почему“! Один раз ты уже довел меня до безумия своими разговорами. Говори еще… Вчера я с солдатами штурмом взял город; в последние дни мы сражались. Ты мог бы меня пожалеть. Император, говорю я, — преступник. Император Цяньлун не имеет права издавать указы, направленные против нас. Это ты должен понимать. Он — палач, а вовсе не судьба. И просчитывать, проверять тут нечего».
«Я, Ван, ничего не просчитываю; прости меня и возьми себя в руки».
«Ты проверяешь мои счета — да-да, ты. Ты все за мной пересчитываешь, да еще по два раза. Ну хорошо, я выдам тебе все до конца, чтобы ты тоже знал. Вот — на, подавись!
Нам-не-суждено-быть-поистине-слабыми-для-нас-это-невозможно; вот, я вывернулся перед тобой наизнанку!
Пять раз снился мне Монгольский квартал, и только потом я все понял. Да, ты сейчас все услышишь, только не плюйся, пока я буду говорить! Потому-то я и бежал в Сяохэ, потому и высмеял тебя, оттолкнул вас всех. В горах Наньгу я ошибался: судьба бьет нас, лягает копытом — повсюду, где мы отваживаемся высунуть нос. „Поистине слабый“ может быть только самоубийцей. И они стали самоубийцами: я сам это видел в Монгольском квартале, и императорские военачальники видели. Это безумие, Го, я не могу смотреть на это безумие, и потому я вернулся — потому что вина лежит на мне, и потому что так не может продолжаться вечно. Все должны погибнуть, все будут убиты сразу, и я — вместе с ними. Да, Монгольский квартал был не худшим вариантом; но и с нами произойдет то же — или еще худшее».
Го, у которого дрожали колени, подошел к Ван Луню — тот стоял, прислонившись к стене, на побелевших губах выступила пена — и дотронулся до его безвольно повисшей руки: «Ведь это неправда, Ван, скажи, что неправда!»
Ван захрипел, и Го выпустил его руку, тогда Ван сорвал с себя шляпу, швырнул ее на скамью, простонал: «Какая низость, низость!»
И потерся затылком о дощатую перегородку; его и без того ожесточившееся, застывшее лицо совсем потемнело: «Убирайся, Го, я знать тебя не хочу! Не выводи меня из терпения. Давай, уноси ноги, иначе я не ручаюсь за себя, — пожалуйста! Уходи немедленно».
Ошеломленный Го автоматически поплелся к двери.
Когда дверь за ним захлопнулась, кулаки Вана забарабанили по деревянным планкам. Окровавленными ногтями он раздирал скамью, на которой только что сидел, расшвыривал обломки. Крушил ветхую загородку, злобствовал на залитом солнцем дворе: «Негодяи, здесь одни негодяи, мошенники, убийцы! Я в змеином гнезде!» И бился спиной, ударял коленями в качающиеся доски: «Я-то могу себя убить!»
Часа через два из окон ямэня повалил дым; оба передних флигеля уже потрескивали и гудели, в их недрах бушевало пламя. Когда хотели взломать ворота на двор, раздался грохот — кто-то толкнул их изнутри. Ван Лунь протиснулся сквозь образовавшуюся щель; нездоровый агрессивно-самодовольный взгляд: ямень, мол, должен сгореть; пусть они позаботятся, чтобы огонь не перекинулся на соседние участки.
Вечером того же дня в храме городского бога проходило заседание военного совета. Собралось тридцать человек: двадцать командиров повстанческой армии и десять горожан, представителей гильдий. Го, которого пригласили по желанию Ван Луня, тоже присутствовал. Дебаты, продолжавшиеся до ночи, касались организации отрядов самообороны из городской молодежи и их обеспечения оружием. Именно здесь впервые прозвучало предложение сделать Вана царем. План Ван Луня — после завершения необходимых приготовлений двинуться прямо на Пекин, объединившись с отпавшими от императора гвардейцами, — был одобрен. Решили объявить народу: Драконов трон будет возвращен Минской династии.
На следующий день Го, закончив заниматься с солдатами гимнастикой и борьбой
[300]
, присоединился к быстро шагавшему Вану, на ходу утиравшему со лба пот. Они вместе пошли по грязным переулкам к центру города.
Красивое лицо бывшего ротного командира подрагивало, заметно побледнело: «Я не хочу перед тобой унижаться, но должен попросить прощения».
Ван, не глядя на него, протестующе махнул рукой: «Надо заниматься делом, Го. А не болтать».
«Наверное, так оно и должно быть. Я все обдумал, Ван».
«Ты об императоре?»
«И об императоре тоже. Я остаюсь с тобой. Вместе с тобой доберусь до Пекина. Кто станет царем?»
«Не все ли равно? Может, ты, или — скажем, какой-нибудь минский царевич из южных провинций».
«Значит, не ты. Что ж, это хорошо. Я остаюсь с тобой. Старого поминать не будем».
Ван искоса бросил на Го недоверчивый взгляд: «Ты в самом деле так решил?»
«Ты переспрашиваешь, потому что я говорю как-то вяло. Это пройдет. Я правда хочу сопровождать тебя. На северо-запад, к Пекину. Мы прорвемся через стены Пурпурного города; я хорошо представляю, как это осуществить. Дома, стены, сады, дворцы мы разрушим; я хочу, чтобы от Пурпурного города ничего не осталось».
