«Все разрушить?»
Го, запальчиво: «Я не пойду с тобой, если ты, Ван, откажешься от разрушения Пурпурного города. Ты должен пообещать, что он будет разрушен, тогда я с радостью присоединюсь к тебе».
«Хорошо, пусть будет так, как ты хочешь; это ничего не изменит: исчезновение одного или двух дворцов ничего не изменит».
Они завернули за угол, остановились на рыночной площади перед домом с узким фасадом, в котором поселился Ван; Ван прищурил глаза, подумал; и пригласил Го к себе. К ним, неуклюже ковыляя, вышла какая-то женщина; оба уселись в закопченной комнате, стали пить чай.
Ван, после паузы, задумчиво: «Я, как ты видишь, еще жив. А вот ямэнь сгорел».
«Не будем об этом».
«Жизнь вертится словно мельничное колесо; и никто не знает, за какую лопасть он ухватился. Сейчас я опять, в очередной раз, — не сгорел».
Го, очень тихо: «Так происходит со всеми…»
«Вздыхай себе, злись, кричи — но как узнать, за какую часть колеса ты держишься! Меня могут убить, а я так и не узнаю, правильно ли жил, или нет».
«Я в этом не виноват, Ван».
«В Сяохэ — как они там сейчас? Моя жена — та, конечно, живет у родных; она еще услышит обо мне; но долго плакать не будет. Так оно даже лучше. Однако и в Сяохэ есть что-то, что через год, два придет и скажет: мол, я должен вернуться туда, потому что чего-то не завершил. Пройдут годы, и где-нибудь сыщутся облака, вода, нечто неопределенное — они вспомнят обо мне и позовут назад».
«Ван, разве тебя привели сюда против воли?»
«Это неважно; главное, я пришел. Так повернулось мельничное колесо. Ма Ноу тоже чего-то не завершил. Как же я завидовал этому человеку! Он не был священнослужителем; и обладал гораздо большим мужеством, чем я, хотя никогда не прикасался к мечу. Я занимаюсь служением. Он же все сделал очень быстро — пока я блуждал по стране, искал помощи, просил защиты у „Белого Лотоса“. Он создал свой союз; претерпел то, что я предвидел наперед; потом совершил прыжок — и основал царство. И все, что должно было случиться, с ним уже случилось».
«Мы все погибнем и обретем нашу Западную Родину».
«Я хотел бы еще раз побывать в горах Наньгу — или в Цзинани — и вспомнить свое прошлое».
Ван взглянул на Го: «А может, я еще попытаюсь это сделать? Кто из нас знает заранее, что возможно? Рыбы прыгают высоко, а через мгновение уже задыхаются в сети. Может, Ма Ноу был не так уж хорош: люди должны уметь обращаться с оружием, держать коней, строить города».
«Да-да, Ван, ты прав. Облака и вода приносят несчастье. Нам нужны надежды».
У Вана дрогнула верхняя губа. «Мне нужны не надежды, Го, а враги — я хочу, хочу их иметь. Я пока еще не задыхаюсь в сети. И не собираюсь доставлять такое удовольствие императору. Император — враг. В Западный Рай не приходят как на театральное представление. Раньше я воображал себе дорогу туда слишком легкой. На самом же деле Западная Родина расположена на горе Куньлунь — за ледяными утесами, выше всех облаков и вод!»
«Да, правильно».
Ближе подступили раскаты смеха, подпиравшие снизу голос Вана «Западный Рай лежит за Пекином. Нас слишком много, вот в чем наша беда. Если бы речь шла только о тебе, обо мне, да о десятке других, с нами бы ничего плохого не случилось. Но нас были тысячи, и тысячи уже мертвы, и император боится всех этих теней. То, что тысячи людей из его провинций хотят собраться вместе и присоединиться к „поистине слабым“, гложет ему селезенку. А мне — насыщает сердце».
Он вдруг звонко, злорадно расхохотался. И, довольный, провел пальцем по горячим щекам задумавшегося Го, под его растерянными глазами, загорланил какую-то песню.
В нескольких сражениях, которые вскоре произошли, приверженцы принципа у-вэй понесли огромные потери. Те «поистине слабые» были безрассудно отважными солдатами и не могли противостоять собственному стремлению к смерти. Трусливых Ван убивал прямо на поле боя. Они унаваживали землю для будущей священной империи.
Ван не колебался; он с холодной невозмутимостью двигался вперед; только в некоторые дни, когда, казалось, ему не хватало собранности, он без всяких на то оснований отказывался принять группы людей, желавших присоединиться к его войску, — правда, позже отменял свои же распоряжения. Одну девушку, спасшую ему жизнь — при взятии какого-то селения она указала на крестьянина в окне, который целился в него из лука, — Ван затем повсюду возил с собой. Была ли она его возлюбленной, никто не знал. Эта симпатичная, хотя и не очень красивая деревенская девушка отличалась наивной доверчивостью. Ван, похоже, чувствовал себя увереннее, когда знал, что она где-то поблизости. Люди удивлялись такому капризу, но он вновь и вновь объяснял, что должен сделать что-то и для себя, если хочет продержаться ближайшие несколько месяцев; она, мол, — его амулет. И все же ходили слухи, будто он не устоял перед ее женскими чарами. В те недели никто не знал, чего ждать от переменчивого характера Вана: ветер дул то в одну, то в другую сторону.
Шесть тысяч человек, всадников и пехотинцев, выступили из Хуацина под началом Ван Луня. И пока они, приветствуемые крестьянами, двигались к северо-востоку, чтобы сразиться с одним из отрядов Чжаохуэя, к ним присоединялись новые подкрепления с юга и севера.
Ван Лунь восторженно всплескивал руками всякий раз, как слышал приближающуюся барабанную дробь: «Они вылезают из своих нор словно крысы, я опрокинул чашу с вином, но каждая капелька ко мне вернулась. У меня — чешуйчатое тело дракона, растянувшееся на сотню ли. И я буду волочить его по земле, пока не найду красивую и теплую пещеру!»
Неистовство их атаки под Баутином было беспримерным. Сотни женщин — в основном «сестер» — участвовали в сражении: стреляли из луков, преследовали вражеских солдат, бросали в них горящие головни, обливали из ведер кипящим маслом
[301]
. Мятежники бежали с большими черными знаменами, украшенными символами Минской династии, легко преодолевали и рвы, и наземные укрепления; императорским солдатам приходилось отрывать их от себя по частям, словно ящериц. Как только дело дошло до рукопашной, исход битвы был решен, ветераны джунгарской войны столкнулись с силой, одолеть которую не могли, — с устрашающей яростью. Эти «поистине слабые» сражались как нелюди; звериные черты в их облике, раскраска лиц — под кошек и тигров — внушали ужас. Когда селение, прикрывавшее тыл правительственных войск, внезапно выплюнуло в небо светлое пламя — хотя повстанцы не совершали никакого обходного маневра — и когда хриплые крики женщин стали доноситься также и с той стороны, императорские солдаты оказались зажатыми между двумя мельничными жерновами и были, можно сказать, разодраны в клочья «котами», «тиграми», обезумевшими женщинами.
