В последние недели он испытывал невыносимую душевную боль. Она гнала его, заставляя перемещаться от какой-нибудь хижины к скале и обратно; четыре дня он вообще ничего не ел и не пил: забывал о пище, потому что постоянно стремился куда-то, слепо кружил вокруг одного и того же места. Когда жажда усилилась, он даже и не подумал, что мучается от недостатка воды; но был уверен, что это растет в нем — и жжет его грудь — горе. Часто ему хотелось раздобыть где-нибудь новые вещи: ведь с него содрали, мерещилось ему, и старую одежду, и саму кожу. Его злило, что он утратил волю, не может решиться ни на что, а только бродит без дели. Он чувствовал себя так, как когда купался на дальней отмели Хуньганцуни в момент начала отлива: только что его вынесли на берег сильные волны, и вот они уже тащат его, слегка покачивая, назад по песку; все дальше и дальше отступает прозрачная вода; его загорелая грудь почти высохла, пальцы ног выглядывают из воды. Море обнажило ему руки и бедра: он, покрытый каплями, лежит на влажном песке и должен упираться, чтобы его не увлек за собой поток.
Теперь ничто уже не могло его увлечь. Он десятки раз поднимал руку, отводил ее в сторону, но не был способен по-настоящему размахнуться и нанести удар.
Перед глазами вновь и вновь вспыхивал блеск сабель, настолько яркий, что Ван невольно смаргивал.
Он прятался от нищих, воров и скупщиков краденого. Не знал, как отвечать на их вопросительные взгляды.
Су Гоу погиб: его убили.
Ван ощущал неподъемную тяжесть горя — на затылке, на языке, во впадинке на груди. И он нарочно, по собственной воле дал своим мыслям новое направление, направил их на идею мести, никак не связанную со страданием, — чтобы исцелить и освободить себя. Он подзадоривал самого себя: основания для мести имелись. Но он не верил себе, не смел себе верить.
И отчаяние от борения с собой перерастало в озлобление против дусы, который и был настоящим виновником случившегося. Он, Ван, боялся дусы, как испугался в тот роковой миг блеска его сабли. Однако гнев, с каждым часом победоносно и властно нарастая, преодолевал страх. Томление бесчувственного тела превратилось в нечто другое — томление слепой, но уверенной в себе ненависти. Дни уже не казались такими нескончаемыми, и вот однажды ночью он пробежал по сонным улицам Цзинани, чтобы навестить своего друга Доу. Когда он стучал к нему в дверь, он еще не думал об оленьих рогах. Но внезапно ему вспомнилась веселая маска, и мелькнула мысль, что все, с ней связанное, — в далеком прошлом; в тот же миг он почувствовал, как его мускулы напряглись; маску ведь можно напялить на голову дусы, задушить его, отбросить мертвое тело прочь. Хорошая идея. Ван был счастлив. Напялить маску на дусы, а самому потом — прочь. Напялить — и сразу прочь, прочь.
Так он потом и осуществил убийство — радостными, движущимися словно в бреду руками.
Теперь он лежал на гнейсовом щебне, недоверчиво и холодно прощупывал себя, пытаясь понять, все ли хорошо, довольно ли того, что он сделал.
Когда через несколько часов Ван поднялся, он был спокоен. Как будто внутри его грудной клетки что-то наконец заснуло, забаррикадировав выход шкафами и столами.
Стемнело. Серп месяца завис над острым краем скалы. Ван вскарабкался выше и решил заглянуть в попавшееся ему по дороге разбойничье логово — деревянную хижину-развалюху, которая ютилась под скальным козырьком. Хижина оказалась пустой.
Но вскоре вернулись, неся фонари, пятеро ее обитателей. Они уже слышали про подвиг Вана и теперь были горды тем, что он к ним пожаловал. Один из разбойников, зобастый и кривоногий, протянул ему, отвязав от шнурка на своей груди, флакон с настойкой женьшеня. Они болтали о молодцеватом дусы, имитировали прыжок Вана, подскочившего, чтобы его задушить, — насколько могли это себе представить. Ван пил настойку, безучастный ко всему. Потом вдруг окриком заставил их замолчать и попросил о помощи. Сказал, что его названый брат Су Гоу остался без погребения, ибо его тело разрубили на куски. Он, Ван, на рассвете должен будет уйти; пусть же они ему помогут — нынешней ночью совершат погребальный обряд для неприкаянного духа.
Разбойники тотчас побежали куда-то, разделившись на две группы, и вскоре к хижине стали стекаться другие бродяги, жившие ниже по склону. Мелькали белые бумажные фонари. Люди вели себя тихо, будто и в самом деле находились в доме умершего, чей покой нужно оберегать. Все чинно пили вино.
С поникшими плечами и оцепенелым взглядом Ван, словно вдова, сидел на глинобитном полу рядом с деревянными носилками, на которых лежал продолговатый ком тряпья — грубая матерчатая кукла
[51]
. Ван достал нож, отрезал прядь своих распущенных волос, опустил ее на кучу тряпья
[52]
. Старший из бродяг — придурковатый и неопрятный, но добродушный увалень с беззубым ртом — семенящими шажками приблизился к носилкам и положил кукле на место рта обернутый красной бумагой лист чая
[53]
. Затем связал «умершему» голени шарфом из разорванных на полосы штанин, чтобы он не вставал из могилы, а покоился в мире
[54]
. Было тихо, тишину нарушали только звуки трещотки, какой-то скрежет, шорохи; на шесте перед хижиной колыхался, колеблемый теплым ветром, большой кусок мешковины: приманивал дух умершего
[55]
.
Придурковатый увалень отвесил поклоны на все стороны света, потом, подпрыгивая и воздевая руки, призвал Яньло-вана
[56]
, владыку Преисподней, и препоручил ему отправляющегося в его владения духа. И все собравшиеся в хижине молодые и старые бродяги подумали в тот миг о празднике пятнадцатого дня седьмого месяца
[57]
, когда маленькая лодка Яньло-вана плывет вниз по реке, Владыка демонов — в черном одеянии, подбитом тигровой шкурой, в фартуке и сапогах из таких же шкур
[58]
— держит в руках трезубец; из-под короны на его голове выпрастываются во все стороны черные всклокоченные космы. А сопровождают его маленькие забавные демоны: один в четырехугольной шапке, один — с головой быка, один — с головой лошади, и еще десять толстощеких багроволицых демонов ада, красующихся перед возбужденными зрителями.
