Разбитые мятежники бежали через южную часть Чжили, укрылись в горах Шаньдуна, сосредоточились компактными группами в нескольких горных селениях, где к ним присоединились новые подкрепления. Затем они все вместе спустились в долину, по которой протекает Великий канал, и переправились через него. Императорские войска, расквартированные севернее и восточнее, не сумели воспрепятствовать тому, что приверженцы Ван Луня, меньше чем через две недели после падения Шаньхайгуани, в порыве всеразрушающей ярости захватили город Сюйчжоу, еще два уездных центра, после чего осадили и взяли приступом укрепленный город Дэчжоу. Последний находился у самой границы с Чжили; его захват мятежниками поставил под угрозу приграничные округа Гуаньбин и Дамин; цзунду получил приказ прикрывать эту территорию.
Ван Лунь расположился в Дэчжоу на Императорском канале. Все повстанческие войска были сконцентрированы в пределах окружности с диаметром в два дневных перехода. На смену палящей жаре пришли дожди с грозами. В эти ненастные дни крестьяне сеяли озимую пшеницу. Торговля в здешних богатых краях замерла, сообщение по каналу прервалось. Мятежники, действовавшие очень активно, сожгли все окрестные селения. Чтобы сдержать наступление регулярных частей, они сооружали мощные валы и заполняли пространство между ними водой из канала. Главную дорогу они испортили: перегородили барьерами, высотой с дом, — из кустарника, бамбука и песка. Сторожевые башни, с которых можно было подавать дымовые сигналы, снесли. Тех крестьян, чьи дворы остались нетронутыми, мятежники заставляли работать на себя.
По утрам, до полудня, Ван обычно находился в ямэне Дэчжоу, вершил суд. Последние победы благотворно сказались на настроении мятежников; люди уже привыкли жить в состоянии непрерывной войны, балансировать между победами и поражениями. Солдатская масса с нежностью и решимостью хранила верность черным минским знаменам, хотя за них цеплялись и удачи, и неудачи.
В те дни Ван Лунь, сидевший на теплой лежанке в судебном помещении, в ямэне Дэчжоу, удивлял своих активных помощников частыми сменами веселости, воодушевления, отрешенности. Похожие странности за ним замечали со времени пекинской битвы, но теперь его эксцентричность еще более возросла: некоторые даже утверждали, будто иногда он во время боя теряет всякую серьезность, срывает с вражеских солдат шапки, нанизывает их на Желтого Скакуна, играет со своими противниками как кошка с мышью, не заботясь об общем ходе сражения. Как сильно на него повлияли специфические особенности военного быта, показывало и его бесцеремонное обращение с женщинами захваченных городов. Ван просто брал все, что ему нравилось, хотя других «поистине слабых» принуждал к строгой дисциплине. И часто просил прощения у одного или другого из своих друзей за собственное распутство: мол, может, он и ведет себя смехотворно, но все равно люди не должны о нем плохо думать; никто не вправе осуждать его, Вана. Он чувствует себя счастливым, уверенным в себе, и надеется, что в дальнейшем все пойдет еще лучше; впрочем, долгих бесед он избегал; избегал даже разговоров с Желтым Колоколом. Го, который захватил и удерживал город Сюйчжоу, относился к Вану с отвращением и ужасом; эти двое теперь не поддерживали связи друг с другом, если не считать обмена чисто деловыми сообщениями. Желтый Колокол же пытался добиться от Вана каких-то объяснений. И, поскольку Ван от таковых уклонялся, бродил вокруг него — подавленный, глубоко опечаленный. Он испытывал смутное желание утешить Вана, от чего-то предостеречь. Желтый Колокол так сильно тревожился о Ване, что поручил нескольким надежным людям наблюдать за этим странным человеком и обо всем докладывать ему, Желтому Колоколу; но он не находил в себе сил, чтобы выслушивать их отчеты, которые причиняли ему слишком большую боль, и не знал, как справиться со своими эмоциями — страхом и состраданием.
Однажды к Вану в ямэнь привели некоего разбойника, мерзкого негодяя с мутным взглядом, который перед крестьянами выдавал себя за «поистине слабого» и, когда его пускали в дом, нападал на беззащитных людей; он был уличен не менее чем в десяти тяжких преступлениях, совершенных в окрестностях Дэчжоу. Ван спросил этого крепкого, уже немолодого человека, откуда он родом. Тот опустился на колени, неловко накренившись вбок, потому что ночью, чтобы вырвать у него признание, его заставили много часов подряд стоять коленями на разложенных на полу шести цепочках. Вздохнул и попросил его отпустить: он, мол, невиновен, его с кем-то спутали. Потом, заметив устремленный на него участливый взгляд судьи, стал просить настойчивее, протягивая вперед руки, — но не отвечая на вопрос Вана. В конце концов бродяга все-таки сказал, что он — сын пекаря, продавца пирожков из Цанчжоу; что рано убежал от отца, так как не мог заниматься пекарным делом, ибо не переносил жары, да и сейчас не переносит; вообще, он — неудачник. Потом опять начал врать, заговорил даже о восстании, о своей симпатии к мятежникам; и нечаянно проболтался, упомянув о том, что многие крестьяне принимали его за благочестивого «брата». Затем по желанию судьи он поднялся, и один из дознавателей стал водить его взад-вперед по залу. Преступник, у которого подламывались колени, искоса поглядывал на странного судью, пристально за ним наблюдающего.
Ван был примерно его ровесником; значит, и он имел бы такую же судьбу — если бы не та или другая случайность, не встреча с Су Гоу в Цзинани, не бедствия в горах Наньгу и прочее. В Цзинани Ван бродяжничал, как и этот разбойник; а теперь этого мерзавца доставили сюда; Ван, возможно, не вел бы себя так глупо, как он, но все равно рано или поздно тоже стоял бы на коленях — коленями на тонких цепочках.
«Кругом! — крикнул Ван. — Не останавливаться!»
Вечно голодный пройдоха с челюстями и руками как у обезьяны, с беззубым ртом, высохшими икрами; он, наверное, может карабкаться по стенам с такой же легкостью, как и лгать. Его брат, его брат! И пусть в его словах ложь перемешана с правдой: он, конечно, не «поистине слабый», но он — его, Вана, брат.
С удивлением рассматривал Ван этого человека, не мог вдосталь наглядеться на его лохмотья, сравнивал собственные руки с руками бродяги; исподтишка наблюдал за дознавателями: не заметили ли они чего, не удивляются ли, что сам он сидит здесь, наверху, а не прохаживается там, внизу. Нет, похоже, они ни о чем таком не думают. Не лучше ли было бы поменяться ролями, не завиднее ли участь бродяги его собственной? Да будут прокляты Су Гоу и горы Наньгу, и всё, что они ему — Вану — навязали, оторвав его от естественного для него пути! Его, который мог бы иметь точно такую же ненасытную пасть и так же бросать на своих мучителей косые взгляды!
После того, как преступник несколько раз проковылял туда и обратно мимо лежанки, Ван велел отвести счастливчика — который непрестанно кланялся, потому что его не подвергли никакой новой пытке, — обратно в тюрьму.
Когда стемнело, Ван незаметно прошел на тюремный двор, взмахом руки отослал надзирателя и уселся рядом с ухмыляющимся бродягой, который радостно запрыгал вокруг своего гостя — его ноги были обмотаны цепью. Вместо того, чтобы начать допрашивать заключенного, судья шепотом заговорил с ним на воровском жаргоне; тот сперва испуганно отшатнулся, а потом с удовольствием поддержал беседу: он уже знал, из каких разнородных элементов состоит союз «поистине слабых». Бродяга стал рассказывать забавные истории о поющих «братьях», о глупых «сестрах», среди которых попадаются самые невероятные дуры; вдвоем они придумали план побега: стащить одежду у одного из молодых надзирателей, а оказавшись на воле, первым делом хорошенько проучить тех крестьян, которые помогли задержать разбойника. Мошенник разговорился, Ван с удовольствием его слушал; иногда они даже похлопывали друг друга по ляжкам. Им пришлось отодвинуться в самый угол, потому что другим заключенным тоже хотелось принять участие в разговоре. Когда Ван увидал их назойливые хари, изуродованные носы и уши, он как-то сразу сник. И уже не слушал торопливое бормотание своего собеседника, а смотрел на эти страшные, ухмыляющиеся, косматые головы. Ему стало не по себе, он поднялся, доброжелательно попрощался с новым приятелем и вышел на улицу. В желудке он чувствовал холод; кишки давили на диафрагму. Он быстро зашагал по топким улицам, на которых лишь изредка перед каким-нибудь домом горел фонарь; мимо прошла группа патрульных.
