Чу начал свою речь, очень тихо: «Поскольку у двери никто не подслушивает, ваш покорный слуга будет говорить. О таком следует молчать, высокочтимые господа, — но молчать не из страха или озабоченности, ибо, думаю, сие было бы странно для людей, у которых нет никаких забот, а по другим, вполне определенным причинам. У вашего покорного слуги Чу имеется много причин, чтобы говорить тихо, предварительно закрыв на засов дверь, и ежели высокочтимые господа спокойно выслушают его и с ним согласятся, они тоже, как и он, будут говорить тихо. У меня сохранились надежные связи с Бошанем в Шаньдуне — городом, где я родился, где мой племянник и мои братья по сию пору управляют моим имуществом. С тем, что пережил наш любимый брат Ван, как и с тем, что пережили жители Гуанъюани, мне и моим родичам приходилось сталкиваться множество раз. Всякое случалось с нами, одно, как говорится, лучше другого, да только стоящий перед вами неразумный отрок не хочет болтать об этом в присутствии тех, кто знает больше него. Прикиньте: как часто в богатых южных провинциях Желтая река выходит из берегов, и как часто море белогрудо бросается на землю, подминая под себя и дома, и взрослых, и детей? Как часто тайфун проносится над многолюдными берегами или танцует на поверхности Желтого моря, и все джонки, лодки, большие парусники, будто у них внезапно выросли ноги, пускаются вместе с ним в страшный варварский пляс? Я, неразумный отрок, не буду даже упоминать злых демонов, насылающих на поля неурожаи, которые приводят к голоду. Но задумайтесь: люди тоже подражают великим стихиям, и кто уже стал большим господином, стремится стать еще большим. И вот сыны человеческие носятся туда и сюда по всем восемнадцати провинциям, а те из них, что облечены властью, обрушиваются подобно темным морским волнам на плоскую, заботливо обработанную землю, сминая тяжестью своих упитанных тел и рис, и другие полевые злаки. Бывают и такие владыки, что, словно мрачные песчаные бури, кружат над целыми городами и многолюдными селениями, увлекая в свое вихреобразное кружение столько же песчинок, сколько человеческих жертв, — а все свидетели подобных катаклизмов от ужаса забывают дышать. Однако сильнее всего ярится весеннее половодье, уже очень давно излившееся на драгоценную пашню, на благоуханные сады Срединной империи, в которых оно обрывает и листья, и цветы. С севера пришло это половодье, затопившее плодородные нивы и городские улицы. Оно оставило грязь и острые камни на наших тучных полях, погубило мирные города, но смеет именовать себя Да Цин
[86]
, „Великой и безупречной династией“. О нем-то я и хочу вам поведать».
Ван уже давно распрямил спину и смотрел на старика во все глаза, устроившись в аккурат напротив него, Другие тоже вытягивали шеи, пододвигались ближе: жилы на их висках вздулись; они неотрывно глядели на Чу, захваченные его рассказом.
«Я не стану подробно излагать эту историю, потому что высокочтимые господа и сами все знают. Когда тигр рычит, его дыхание разносится по долинам. Маньчжуры, жестокосердные татары, которые со своих северных гор, преследуя лисиц, вторглись на нашу слабую землю, не будут властвовать над нами до скончания веков. Наш народ беден и слаб, однако нас очень много, и мы переживем даже самых сильных. Вы знаете, что делают жители морского побережья после того, как прошли семь спокойных лет, миновало время дождей и северо-западных ветров, и несчастье уже случилось, — знаете, что они делают, если остались в живых? Они строят дамбы, дни и ночи напролет забивают сваи, заполняют пространство между ними глиной, гибкими прутьями, соломой, сажают ивы. Разве умные люди сочтут меня невеждой, если я, оказавшись в чужом доме, спрошу их, какие дамбы они построили, чтобы уберечься от весеннего половодья и согнать со своих полей лишнюю воду? Ведь даже бедняки долго, помаленьку таскали в ладонях глину; воровали, где придется, пучки соломы, когда никто их не видел; втайне сажали хрупкие ростки ивы и потом защищали их от ветра. По всей стране незаметно выросли стены и дамбы со шлюзами и водостоками, которые мы перекрываем, когда приходит нужный момент: и тогда вода уже не может вернуться к морю, но и не затопляет землю; разжигая и поддерживая огонь, мы постепенно даем влаге испариться, как поступают те, кто выпаривает соль, — и злаки опять выходят на поверхность. Я родом из города Бошань; там у нас нет таких плодородных земель, как на желтой, изобилующей песком реке; зато у нас издавна растет среди кострищ цветок, укрытый от посторонних глаз, но хорошо защищенный: Белый Лотос».
Ни один из мужчин уже не сидел на полу, все повскакивали со своих мест; «Белый Лотос!» — возбужденно восклицали они, окружив Чу, и радостно хлопали его по рукам, кареглазо заглядывали в лицо. Их восхищало неожиданное превращение безобидного Кота в нечто совсем, совсем иное. И они смеялись, каждый по-своему: тихо и удовлетворенно; или вызывающе, с козлиным блеяньем; или как звучит сигнальный рожок — звонко и торжествующе; а в булькающем хихиканье Ма Ноу чувствовалась неуверенность. Губы увлажнились, рты наполнились слюной. Ягодицы согрелись от долгого сидения в теплой комнате. Животы мягко колыхались.
«Мы, высокочтимые господа, собрались здесь, чтобы посовещаться. Каждый может высказать все, что у него на уме. Ван сейчас рассказал нам, что произошло с ним и с честным Су Гоу в Цзинани. Я сам родился недалеко от Цзинани, в городе Бошань. Но я не стал дожидаться, пока какому-нибудь ловкому другу придется мстить за меня, а может, такой друг и не отыскался бы. На задворках моей улицы тоже есть маленькая побеленная стена, которая предназначалась для меня. Безжизненная рука Сына Неба
[87]
уже начертала красный круг смерти вокруг моего имени. Приговор, потребный для того, чтобы навсегда замкнуть мои уста, уже был готов…»
Старик собирался продолжить, но Ван ему помешал. Схватив за плечо, усадил рядом с собою на пол. Погладил его щеки и узловатые руки, предложил горячего чаю. Чу отпил глоток, щелкнул нижней челюстью, покрасневшими глазами уставился в пространство — в ушах у него звенело.
Бродяги, опустошенные яростью, теперь плакали, освобождаясь от последних остатков внутреннего балласта. Их руки метались, будто попали в водоворот. У каждого горячий комок гнева проскальзывал вниз по горлу, натыкался на жестяную мембрану и, дребезжа и вибрируя, вновь вылетал наружу. Они казались себе выставленными напоказ, обнаженными вплоть до кровеносных сосудов, до изнанки легких, потому что Чу решил их загадку: они были изгоями, жертвами; но у них имелся конкретный враг, что и делало их счастливыми, несмотря на бурлившую в них ненависть.
Тогда-то Ма Ноу и потерял себя окончательно, предавшись душой и телом Вану. Ма перехватывал каждый темный, сострадательный взгляд Вана, чувствовал, как его друг старается привлечь к себе этих озлобленных зверей, видел, как он их успокаивает, целует; и внутри него, Ма Ноу, внезапно лопнула какая-то струна. Что же произошло? В нем не нашлось осмысленного ответа. Да и при чем тут вообще он?! Или — настоятель монастыря, будды, небеса блаженства?! Всякое сопротивление, противодействие разом утратило смысл. Вот у бродяг подрагивают губы; но их переживания не имеют значения по сравнению с тем, что происходит в Ване. Озноб. Стальная отстраненная уверенность, рвущаяся изнутри наружу. Дать себе упасть — не почувствовав головокружения — в бездну. Опуститься легким перышком к ногам Вана.
