Когда Ма в сопровождении возмущенных крестьян проезжал сквозь разбитые ворота, Желтый Колокол, который сидел у обочины, крикнул ему, прильнувшему к шее мула; «Привет»; и потом еще: «С победой!»
Ма лишь молча погрозил ему кулаком. Даже Красавица Лян, всхлипнув, отвернулась от друга.
ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ,
все знают. «Расколотые дыни» покинули монастырь, население округа восстало против местных властей. Потом были захваты тюрем, нападения на чиновников, прогоняли владельцев самых крупных имений, сжигали их дома. Целыми днями висели в воздухе плотные клубы дыма. Мятежники не щадили ни могил, ни мемориальных арок, ни пагод.
Первые манифесты исходили от «Комитета», во главе которого стоял тот самый сковородочник. В них разъяснялось, что изгнанные владельцы недвижимости лишаются права на свою собственность; что власть иноземной Чистой Династии, Да Цин, основывается на обмане, противоречит интересам народа и потому объявляется низложенной.
Восстание быстро распространялось в северо-восточном направлении. Оттуда же на соединение с мятежниками двигались два отряда по триста человек, часть «поистине слабых» Ван Луня: они искали братьев из «Расколотой Дыни», хотели им помочь.
Со второй недели мятежа все прокламации, распоряжения и так далее подписывал лично Ма Ноу. Он посылал в близлежащие города гонцов, которые по ночам прикрепляли к городским стенам копии его послания к императору Цяньлуну. В послании Ма Ноу заявлял о своей готовности признать господство Чистой Династии в том случае, если весь охваченный восстанием район получит независимость от центральной власти и будет управляться собственным князем.
Еще через неделю последовал новый важный шаг: все занятые мятежниками округа были преобразованы в теократическое государство по образцу Тибета, названное «Островом Расколотой Дыни». Осуществление надежд подданных на достижение райского блаженства объявлялось главной задачей государственной власти. Ма Ноу называл себя «царем-священнослужителем»; ему помогал совет из трех человек, именовавшихся «царями-законодателями». Единственный на этой территории город, средних размеров, стал резиденцией Ма Ноу. Здесь разрабатывались планы укрепления Острова посредством сооружения по его периметру мощной двойной стены со сторожевыми башнями и поэтапного строительства башен вдоль всех больших дорог. Около тысячи местных жителей оставались вооруженными, прочее оружие хранилось на столичных складах.
Население Острова делилось на две части: коренные жители — в их домах, лавках, на полях, в горах, в плодовых садах; и «братья и сестры», которые днем смешивались с местными, но вообще жили отдельно от них, многие — в хижинах, главным образом на лугах, поблизости от могучих духов земли. Члены союза не приобретали имущества и всю выручку, которая не служила для удовлетворения их непосредственных нужд, передавали в царскую казну.
Время, проведенное у болота Далоу, подарило секте все, о чем она могла мечтать, — восторг, трепетное упоение, счастье. Но только здесь, «на Острове», братья и сестры получили надежное убежище. Это было наивысшим достижением Ма Ноу. Он сумел снять с плеч своих соратников тяжкий груз забот, всякий груз вообще: теперь, как он и хотел, братьев и сестер окружали «живые стены». Путь к внешнему освобождению его приверженцев, на который Ма ступил у болота Далоу, был пройден до конца. Отныне они могли не опасаться ударов слепой судьбы.
Однако суровость Ма Ноу теперь возросла. Став царем-священнослужителем, он проявлял строгость, которая граничила с жестокостью и напоминала о том, что человек этот был когда-то способным учеником монахов-аскетов. Ма не изменился, он просто вернулся в то мгновение, когда значимым было только его слово. Пожар в монастыре, где он увидел обугленные трупы братьев и сестер, в его душе все еще не догорел. Он не испытывал жажды мести, а только ощущение, что начавшееся подобным образом не должно закончиться какой-нибудь глупой нелепостью. Он больше не нуждался в советах помощников. Жалость к полутрупам, проткнутым копьями, валявшимся на дворах и во всех коридорах монастыря, в свое время чуть не убила его. Он тогда впервые спустился с высот на землю: стоял среди своих несчастных, запутавшихся, суеверных приверженцев, мучился их бедами и был единым целым с этим народом.
Никого из прежних друзей он больше не желал знать. Он стремился к единоличной власти — ибо чувствовал, что, если не добьется ее, должен будет нести ответственность за свои поступки. Но для него судьба союза не имела значения, поскольку он, Ма Ноу, уже добился для союза всего — и теперь мог позволить себе взирать на него с равнодушием. Тот пожар его больше не беспокоил.
Ма Ноу, теперь неузнаваемый, восседал на престоле Острова. Никакой идол не мог бы бросать вокруг столь нечеловеческие, невидящие взоры. Его вера в Западный Рай раньше была окутана пеленой отрешенности, преувеличенно страстного томления; теперь Ма протрезвел и, железной хваткой вцепившись в веру, держал ее на некотором отдалении от себя. Он уже не мечтал о рае — он по-прежнему вожделел его, но теперь с холодным здравомыслием требовал допуска туда для себя и своих сторонников. Речь шла уже не о некоем сновидческом благе, к которому поднимаются медленно, преодолевая ступень за ступенью, но о чем-то близком, наподобие того узкого деревянного мостика, по которому Ма ходил каждый день, к которому шел, когда ему этого хотелось, — о чем-то купленном, приобретенном, за что он заплатил с десятикратным превышением цены и что поэтому никто не может у него отнять. Вопрос о том, существует ли Западный Рай реально, более не подлежал обсуждению; сами события наделили это место необходимым и более чем конкретным знаком подлинности.
Однако в сердце Ма шевелилось ужасное подозрение, что еще придется заплатить некую «прибавку», что в силу каких-то обстоятельств с него потребуют дополнительную плату, сопоставимую с уже внесенной; и потому он не хотел для себя долгой жизни, а лишь короткого яркого финала — впечатляющей гибели этого Острова, украшенной именами его братьев и сестер. Благодаря своему уму, решительности, приписываемым ему жутковатым чарам Ма стал владыкой этой земли, жителей которой презирал и которая — сама по себе — внушала ему отвращение. Его мучило то, что он вынужден был прибегнуть к грязным средствам, дабы помочь «расколотым дыням». Никогда прежде он не испытывал столь неутолимой ненависти к Ван Луню, который позволил произойти тому, что произошло, хотя небольшого усилия с его стороны хватило бы, чтобы этому помешать.
В первое время после преобразований, осуществленных у болота Далоу, Ма служил своим братьям в большей мере, нежели ему представлялось. Он тогда думал, что вернулся к себе, освободившись от повседневных мелких забот, связанных с руководством сектой. На самом же деле только пожар в монастыре действительно даровал ему такую свободу. Ма, по сути, опять стал отшельником, хотя в мороке своей царственности и не сознавал этого. Он обрел способность заново переживать события, происходившие с ним когда-то — в былой жизни — у перевала Наньгу. Через его сновидения пробегали виверры, запрыгивали на полку с буддами; крупные вороны, слетевшись к крыльцу, ждали, когда он начнет разбрасывать крошки; и Ма не уставал удивляться этим всплывавшим на поверхность воспоминаниям. Или тому, что живой пока Ван Лунь рассматривает золотых будд, давным-давно разбитых, и задает вопросы о многорукой Гуаньинь, хотя хрустальные осколки богини теперь могут разве что ранить подошвы случайных путников, забредших в мискантовую долину. Против козней судьбы нет иного средства, кроме недеяния; резня у подножья горы, пожар в монастыре вновь все это подтвердили. Ма чувствовал, что величие этой идеи, последствия этих обстоятельств для него непосильны.
