Панчэн-лама заговорил первым: «Ученейший чэн-ча хутухта весьма сожалеет о том, что и сегодня должностные обязанности не позволяют ему встретиться с августейшим повелителем и со мною».
Цяньлун засмеялся: «Я нахожу, что ученейший хутухта ведет себя непочтительно: для караванщиков и скотоводов, вероятно, сыскался бы и другой духовный наставник. Выражаю свои соболезнования вашему святейшеству, которому приходится иметь дело со столь самоуверенным слугой, привыкшим в моей стране к чрезмерной самостоятельности. Вы только прикажите — и я тотчас распоряжусь, чтобы его наказали».
«Выходит, чэн-ча хутухта чувствовал себя не совсем уверенно, когда решился оставить августейшего повелителя наедине со мной?»
«Ваше святейшество плохо знает Цяньлуна. В каком-то смысле я еще не постарел: я по-прежнему люблю прекрасные — погожие и солнечные — дни. В такие дни я способен воспринимать лишь небо над головой и не сомневаюсь в том, что оно желает мне добра. Палдэн Еше, в такие дни Цяньлун не нуждается в советах; и сегодня он особенно счастлив, потому что может разделить свою радость с вами — цветком страны снегов».
«Я сомневаюсь, что способен оправдать ожидания августейшего повелителя. Солнце и погожие дни и вправду прекрасны, но их прелесть — нечто избыточное, ненужное. Я хотел бы, чтобы августейший государь не говорил со мной в таком тоне».
«Как же я должен говорить с вашим святейшеством? Уж не предлагаете ли вы, чтобы я, как давеча, вытащил на яркий свет дня свои ночные страхи? Вы будете смотреть на меня с состраданием, но приговаривать: „Хорошо, хорошо, еще!“ Вы ведь не хотите понять, что я, старый человек, уже не могу научиться новой мудрости. Сегодня прекрасный день; и я искренне сожалею, что мудрого хутухта нет с нами; что ж — поучите чему-нибудь одного меня, панчэн ринпоче».
«Там, где река подтачивает берег, никто не станет воздвигать пагоду».
«Мне бы хотелось, панчэн ринпоче, чтобы хутухта сейчас находился здесь и слышал ваши слова. Разве вы не убийца в самом вашем сострадании ко мне, в стремлении меня спасти? Я славлю нынешний день, который исцеляет меня и возвращает мне радость после жесткого „Нет“, брошенного вами вчера. Но, по-вашему, солнце не должно согревать землю и жаворонки не должны петь, потому что они „избыточны, ненужны“. Знаете ли вы, панчэн ринпоче, как много вы для меня значили, с каким нетерпением я ждал вас все эти последние месяцы! Увидав вас в саду, я был потрясен: мне показалось, вам предстоит свершить надо мной некий суд. Я ошибся — и в дальнейшем буду действовать так, будто всего лишь принимаю у себя в гостях владыку Тибета, способного осыпать меня несравненными дарами».
«Что ж — нападайте на меня».
«Я хочу оставаться таким, каков я есть. Мои предки думали так же, как и я. Мы молимся на вас, не имея силы последовать за вами; да — ибо ваше учение дышит холодом».
«Я помолился за вас Будде Амитабе. Простите мне, что я хотел раздуть тлеющую в вас искру света. Оставайтесь же маленьким жалким человеком — Цяньлуном, правителем Срединной империи».
«Я — владыка величайшей империи мира, и я не собираюсь превращаться в кого-то еще. Я родился как Сын Неба и умру на Драконовом троне».
«Если вам не жаль погожего дня и если мое присутствие не помешает вам наслаждаться теплым солнечным светом, я хотел бы кое-что спросить у августейшего повелителя относительно вещей, которые упоминались вчера. Почему солдаты августейшего повелителя загнали ту тысячу человек в Монгольский город, где все они погибли?»
«Те люди, Палдэн Еше, были мятежниками, которые оскорбляли мою династию и основали в моей северной провинции собственное царство. Они извратили священный принцип Лао-цзы — у-вэй, „недеяние“. Они бродяжничали — вместо того, чтобы обрабатывать поля и производить на свет детей; попрошайничали, мало молились, надеялись на Западный Рай. Поскольку же они хвалились тем, что посредством единения с судьбой обрели сверхъестественные силы, под их знамена стекались тысячи работоспособных мужчин, бессчетное число женщин из всех областей. Мои чиновники не могли допустить подобное. И попытались их разогнать; некоторые слои населения тоже поняли опасность сектантского движения. Это стало началом его конца».
«С началом я еще не вполне разобрался. Зато конец мне известен; Цяньлун потерял покой. Кто же почел за благо напасть на сектантов? Ведь августейший повелитель, кажется, упомянул, что сами они ни на кого не нападали».
«Имя этого чиновника мне не сообщили».
«Речь идет не об имени».
«Тут нет никакого преступления, ваше святейшество: в том, чтобы вернуть мужчин, бросивших своих жен и детей, в их дома; и чтобы заставить опомниться сыновей, забывших о долге по отношению к предкам. Подданные должны вспахивать и засеивать поля, платить налоги, необходимые для благоденствия империи. Если женщины, которым полагается быть тенью и эхом мужчины, бегут к сектантам, то их следует поставить на колени — пусть стоят коленями на цепочках с мелкими звеньями; распутных же жен, главных и побочных, которые оставили свои жилища ради того, чтобы услужать в качестве проституток всякому сброду, бесстыдно именующему себя „братьями“ и „сестрами“, надо бы наказывать так, как это принято в некоторых областях: закапывать их в землю живыми, или зашивать в мешки и топить в реке, или подвергать тому виду смертной казни, который называется „восемь надрезов“».
«Допустим, вы правы. Не буду возражать. Непонятно только, как столь блистательное начало привело к столь плачевному концу».
«Для меня, панчэн ринпоче, это тоже остается загадкой. Именно так и нужно поступать с преступниками — как я сказал. И все же сие напоминает мне голову, которая имела серьезный и достойный вид, но вдруг, словно тигр, разинула пасть, выпучила глаза и зарычала. Что же это за голова, панчэн риппоче? Почему она уставилась на меня?»
«Пусть Цяньлун отступится, обратится к своей душе. Вот я поднимаю мой жезл. Будда Шакьямуни когда-то уже объяснил причины бытия и взаимосвязь между ними: однажды на рассвете — перед тем, как царский сын из Капилавасту
[226]
стал просветленным Буддой — ему открылось сокровенное знание… Вы тут связывали причины с другими причинами; я же потяну за конец нити и распущу шов. Эта секта скиталась во тьме, искала Будду и, быть может, нашла его. Вы напали на этих мужчин и женщин. Что привело к появлению тысяч неприкаянных духов. Вы искусственно продлили цепь их повторных рождений. Как же вы можете спать, если по ночам к вам в двери стучатся сонмы оплакивающих свою участь, обвиняющих вас духов! Цяньлун сам связал причины с причинами».
«Что мне делать, чтобы порвать порочную цепь? Я понимаю, мои предки чего-то не одобрили. Однако оживить умерших не в моих силах. Я не знал этих сектантов; но я прикажу, чтобы для них принесли жертвы».
Святой улыбнулся; и в задумчивости погладил шелковые кисти своего нагрудного украшения: «Как сильно рознятся между собой и земли, и люди; всего в десяти днях пути к востоку от Тибета все обстоит уже совсем по-другому — люди не ведают ни о мировых эпохах, ни о круговращении рождений и смертей. Вы вот называете себя „сотней семей“: а семью даже смерть не ломает на куски, ее предки всегда остаются с нею. Как это все просто: дома, когда склоняешься в глубоком поклоне… Вам кажется, будто достаточно воскурить благовония, чтобы дух умершего примирился с низвержением в водоворот повторных рождений; будто одной капли масла хватит, чтобы вознаградить его за мучения, продленные на тысячу лет… Что ж — распорядитесь, чтобы для духов этих умерших принесли жертвы: так, как у вас принято; постройте для них кумирни на обочинах дорог. А остатки секты с девизом у-вэй — пощадите!»
