В роковой долине у болота Далоу стояли лагерем два отряда сектантов, которые, когда их окружили озлобленные преследователи, попытались, подстрекаемые несколькими отчаянными головами, обороняться, потом, увлекшись, вступили в настоящее сражение с атакующими — и одержали победу. Это событие послужило поводом для яростных гонений на бродяг в тех местах. В северной части столичной области, на юго-востоке Чжили происходило то же самое: местные власти по своей инициативе организовывали нападения на сектантов. Кое-где жертвами становились и ламаистские священнослужители.
Цзяцин, могучий и царственно величавый Цзяцин, не сомневался в безумии своего отца, обольщенного, как ему казалось, коварным таши-ламой. Копию императорского указа о примирении он у себя во дворце порвал в клочья — прямо на глазах у навестивших его Чжаохуэя и Суна. Когда приходили сообщения о распространении мятежа, его глаза сверкали от радости. Царевича упорно уговаривали, чтобы он принял сторону консерваторов: он, мол, может не сомневаться в преданности ему всех друзей Конфуция, всех истинных патриотов, которые с отвращением наблюдают, как усиливается при дворе влияние «желтых накидок»
[230]
. Он предпочитал держаться особняком; но ключ от своей сокровищницы бросил — после одной из таких «обличительных» бесед — смотрителю своего сада. И случилось удивительное: противодействие указу со стороны провинциальных чиновников быстро сошло на нет; зато число приверженцев секты неслыханно возросло, и, как казалось, всех их в одночасье охватила упоительная ярость, опьяняющая воинственность, которая, разлившись единым — широким как море — потоком, разом смыла все следы былой кротости. Объяснялось это тем, что евнухи из окружения Цзяцина не долго думая завербовали в разных местах несколько тысяч распущенных из армии солдат, которые получили задание для видимости присоединиться к «поистине слабым», а далее повиноваться приказам из Пекина. И в результате всего за несколько недель характер союза ужасающим образом изменился.
Два мерзких преступления были ловко организованы пекинскими закулисными кукловодами: покушение на единственного сына Чжаохуэя, любимого военачальника Цяньлуна, и имитация нападения на Мукден, где в то время находился сам император. Сына Чжаохуэя звали Лаосю; в Шаньхайгуани
[231]
его вилла располагалась на западном склоне Магнолиевой горы. Однажды вечером, когда молодой Лаосю с приятелем прогуливался по темным улицам города — оба держали в руках элегантные цветы гардении и шутки ради шли, слегка сгибая колени, пританцовывающей походкой акробатов, которые жонглируют на бамбуковой перекладине, — на них набросились вынырнувшие из мрака проходимцы, стукнули по макушкам деревянными дубинками, сорвали с их одежд маньчжурские нагрудники. А потом подтащили обоих потерявших сознание юношей к воротам какого-то брошенного дома и глиной намалевали на лбу у каждого знак пяти злых демонов. Чжаохуэй, в то время постоянно находившийся при Цяньлуне, чуть с ума не сошел, узнав, как опозорили его семью; да и Лаосю поправлялся медленно. Император и военачальник по-прежнему оставались рядом, каждый из них влачил собственную ношу печали.
В Мукдене непосредственным свидетелем еще одного преступления довелось стать императору, давно погрузившемуся в себя, в свои невеселые мысли: из дворцового сада он наблюдал, как языки пламени лизали пагоду и мемориальную арку, которую он когда-то воздвиг в память о своей матери. Он слышал и предсмертные крики поджигателей — мнимых сектантов, а в действительности бедных солдат, польстившихся на обещание, что их семьям передадут крупные суммы денег, самих же преступников удостоят пышного погребения.
Он оставил гробницы маньчжурских императоров, вернулся в Мулань. Неохотно открыл отчеты, поступившие тем временем от наместников: мятеж — дело дошло до открытого мятежа!
Мертвая тишина царила в дворцовых покоях, пока Сын Неба просматривал бумаги. Он заперся у себя в кабинете. А в полдень следующего дня прошел, ссутулившись, без сопровождающих, в Павильон Почитания Предков
[232]
, где оставался до вечера. Цяньлун чувствовал себя немощным и несчастным. Он боялся, что смерть может настичь его в любой момент. Черты ужасного призрачного лика, смотревшего на него из Маньчжурского квартала Яньчжоу, не смягчились. Он не сумел их смягчить. Не сумел умилостивить своих предков. Его жизнь кончалась постыдно. Такую долю послало ему Небо. Он и не должен был кончить по-другому.
И в те самые дни, когда престарелый Желтый Владыка боролся с собой, принуждая собственную душу разразиться вспышкой гнева, ему нанесли предательский удар люди из его же окружения.
В НЕКОЕЙ КЛИКЕ,
которая собиралась в одном из пекинских домов и культивировала сплетни и интриги, попутно занимаясь организацией театральных представлений, играла немаловажную роль дама по имени Бэй, чье прошлое большинству почтенных посетителей этого дома было неизвестно.
Госпожа Бэй утверждала, что она родилась на западе Китая, в семье владельца нескольких мельниц, человека по имени Бэй Сифу; рано осиротевшую девочку будто бы послали в пригород Пекина, где ее удочерил и воспитал бездетный, уже вышедший в отставку чиновник. Эта элегантная женщина, несомненно, имела хорошие манеры, что подтверждало ее принадлежность к ученому сословию, и говорила на чистейшем гуаньхуа
[233]
, но часто совершала промахи в элементарных вещах и, между прочим, совсем не понимала литературных аллюзий
[234]
. Правда, последнее качество обнаруживалось лишь изредка, поскольку она отличалась необыкновенной сдержанностью в общении. Никто из жителей пригорода Пекина, где она и вправду «воспитывалась», не узнал бы теперь в экстравагантной и умной госпоже Бэй невзрачную девочку-рабыню овдовевшего цирюльника Е, в чьем неопрятном доме она только умножала грязь, ежедневно терпела побои от его оставшихся без присмотра детей и чуть ли не умирала с голоду. Она сбежала оттуда и, похоже, сначала работала поварихой в одном из «расписных домов» на канале, потом путем самообразования достигла более высоких степеней посвящения и наконец была принята в избранный круг «уточек», ублажающих чиновников.
Но в том квартале, где она обитала, ей так и не удалось стать «царицей сияющего цветочного луга». Ибо когда ей исполнилось восемнадцать, ее поразила какая-то глазная болезнь, и хотя она делала много подарков вообще-то весьма снисходительной Богине Зрения, даже пожертвовала в храм серебряные очки в оправе из слоновой кости
[235]
, исцелился у нее только правый глаз — а на левом осталось большое бельмо, сильно снизившее продажную стоимость госпожи Бэй.
