— Прости меня, Хенидж, — прервал его Джек. — Но мне нужно спешить в контору адмирала порта. Будь добр, загляни к Ричардсону, — он кивнул в сторону открытой двери, укрывавшейся в тени таверны. — Подожди меня с бутылкой доброго вина. Я не заставлю себя ждать, обещаю.
Действительно, он не заставил себя ждать. Капитан резко вошел в просторное помещение, пол которого был посыпан песком, нагнув голову, чтобы не удариться о косяк. Обычно румяное лицо Джека было теперь красней помидора, а синие глаза пылали гневом. Сев за стол, он единым духом осушил бокал светлого эля и просвистел мелодию.
— Ты знаешь, какие слова положены на этот мотивчик?
Дандес тут же с чувством продекламировал:
— Ты, адмирал Магона Порта, Стократ гнусней морского черта!..
— Вот-вот, — отозвался Джек Обри.
В это же самое время, обращаясь к отцу Мартину, Стивен заметил:
— Пролетело еще восемь черных аистов. По-моему, всего получается семнадцать.
— Семнадцать и есть, — согласился Мартин, глянув на листок, лежавший у него на колене. — А что это была за птичка, летевшая ниже остальных, внизу на левом фланге?
— Всего лишь плоскохвостый веретенник, — отозвался Стивен.
— Всего лишь плоскохвостый веретенник, — повторил отец Мартин, безмятежно улыбаясь. — Наверно, рай похож на это место.
— Только там, пожалуй, не такие грубые и острые камни, — возразил Стивен, примостившийся на краю известняковой плиты. — Мандевиль сообщает, что там горы, поросшие мхом. Но не думайте, что я жалуюсь, — добавил он, и действительно, его худощавое лицо, обычно задумчивое и серьезное, теперь буквально сияло от удовольствия.
Оба приятеля сидели, забравшись на самый верх Гибралтарской скалы, вонзившейся в бескрайнее, безоблачное голубое небо. Слева от них серые утесы почти отвесно обрывались к морю; справа вдалеке простиралась бухта, которую бороздили суда. Впереди в голубоватой дымке маячили неясные очертания пиков африканских гор. Легкий юго-западный бриз освежал им щеки, из-за пролива неторопливо тянулись вереницы птиц. Тонкой ли цепочкой, широким ли строем, но птицы все время летели, и небо никогда не оставалось пустым. Одни, вроде черных грифов и аистов, казались огромными; другие, вроде усталого чеглока, который чистил свои алые штанишки на камне в каком-то десятке ярдов от наблюдателей, были совсем невеличками. Но все они, независимо от размера и повадок, летели рядом, не проявляя никаких признаков враждебности друг к другу. Иногда птицы взмывали ввысь плотной спиралью, но чаще всего стелились над самой поверхностью так низко, что можно было разглядеть кроваво-красные глаза грифа и оранжевые ястреба-тетеревятника.
— Вон там еще один императорский орел, — заметил отец Мартин.
— Действительно, — отозвался Стивен. — Спаси его, Господи!
Они уже давно перестали считать белых аистов, различных канюков, соколов, мелких орлов, коршунов и прочих хищников и теперь отмечали лишь самых редких пернатых. Слева от них, за чеглоком, спрятавшись в расселину, не переставая пронзительно кричал «сокол обыкновенный», снедаемый, по-видимому, страстным желанием. Справа внизу ему вторил крик берберийских куропаток. Воздух был напоен ароматом лаванды, фисташки мастиковой и множества других душисто цветущих кустарников, нагретых солнцем.
— Смотрите, смотрите! — воскликнул Стивен. — Ниже аистов, справа — бородатый гриф, мой дорогой сэр. Наконец-то я увидел бородатого грифа! Посмотрите на бледное, почти белое оперение его бедер и обратите внимание на их форму!
— Какое испытываешь удовлетворение, — заметил отец Мартин, разглядывая птицу единственным глазом из-под поднесенной ко лбу ладони. Через несколько минут после того, как гриф растаял в небе, он произнес: — Почти над вашим судном я вижу какое-то странное существо.
Наведя в указанную сторону карманную подзорную трубу, Стивен отозвался:
— По-моему, это журавль. Журавль-одиночка. Как любопытно!
Оптика позволила ему разглядеть Джека Обри, расхаживавшего взад и вперед наподобие Аякса по шканцам «Сюрприза» и размахивавшего руками.
— Похоже, он весьма возбужден, — пробормотал доктор.
Впрочем, Стивен давно привык к тому, что ответственные лица, готовясь к плаванию, то и дело выходят из себя. Однако видеть капитана в таком возбуждении ему приходилось крайне редко. Обри только что получил записку, доставленную ему перепуганным, запыхавшимся и взопревшим мичманом Кэлами, в которой сообщалось, что доктор Мэтьюрин передает привет, «но не находит нужным принять приглашение».
— Он, видите ли, не находит нужным принять приглашение! — вскричал капитан. — Проклятье и тысяча чертей!
— Доктор сказал, что, возможно, совсем не будет обедать сегодня, — дрожащим голосом произнес мичман.
— Зачем ты принес мне эту записку, несчастный? Разве ты не знаешь, что в таком случае нужно уговаривать, настаивать?
— Прошу прощения, сэр, — отвечал Кэлами, который, несмотря на свой юный возраст, был достаточно умен, чтобы не возражать капитану, говоря, что он и настаивал, и объяснял, пока его не схватили за руки и не пообещали всыпать по первое число, если он не уйдет и не перестанет пугать птиц — его отчаянные жесты и без того испугали трех андалузских кустарниковых перепелок, которые намеревались было приземлиться. И где он только воспитывался, коли осмеливается перечить старшим? Неужели у него нет ни стыда, ни совести? Юноша стоял, понурив голову, а между тем капитан спрашивал, неужели он, офицер, не знает, как отбрить лиц, которые, при всей их учености и заслугах, всего лишь шпаки?
Однако Джек Обри был не из тех, кто любит подолгу читать мораль, тем более теперь, когда на счету каждая минута. Замолчав, он посмотрел на нос, на корму, пытаясь уяснить, кто находится на корабле, а кого нет.
— Передай записку сержанту Джеймсу, — сказал он мичману, а сержанту приказал: — Захватите с собой четверых самых быстроногих пехотинцев и бегом на вершину скалы. Мистер Кэлами вас проводит. Бонден, ступайте вперед и, если сможете, объясните ситуацию так, чтобы ее поняли даже штатские. В любом случае я рассчитываю видеть доктора у себя в два часа. Киллик приготовит ему парадный сюртук.
Во время дневной вахты, когда пробило четыре склянки, или два часа пополудни, Джек Обри сидел перед небольшим зеркалом в своей спальной каюте со свежевыстиранным галстуком размером с брам-лисель, который он намеревался намотать на шею. На палубе послышался поспешный топот ног, а вслед за ним раздался пронзительный, негодующий голос Киллика, в котором слились воедино звуки, которые могла издавать разве что измученная сиделка, и грубая ругань какого-нибудь просмоленного, жующего табак марсового.
Незадолго перед тем, как пробило пять склянок, Джек вышел на палубу во всей красе, с медалью за участие в битве на Ниле
[6]
в петлице мундира, с турецкой наградой — бриллиантовой звездой, сверкавшей на украшенной золотыми позументами треуголке, со шпагой стоимостью в сотню гиней, приобретенной в Патриотическом фонде, на боку. На палубе он встретил надутого, угрюмого Стивена, облаченного в свой лучший, редко надеваемый темный сюртук. К парадному трапу, спущенному с правого борта, подошел судовой баркас с гребцами в ослепительно белых панталонах и форменках, в широкополых соломенных шляпах. У румпеля стоял капитанский старшина шлюпки. Мичман Уильямсон и фалрепные выстроились вдоль планширя, боцман и его помощники держали наготове свои дудки. Все это было напрасной тратой времени, но такова была традиция церемонии, наподобие фейерверка в честь празднования дня реставрации монархии — возведения на престол короля Карла или раскрытия заговора Гая Фокса
[7]
— церемонии, которая, несомненно, была необходима и способствовала укреплению престижа королевского флота в глазах самих моряков. Джек оглядел гавань и увидел, что со всех судов Его Величества к «Каледонии» направляются шлюпки и что от берега уже отвалил катер адмирала порта. Улыбнувшись Стивену, который мрачно посмотрел на него, Джек Обри произнес:
