— Что это значит? — спросил капитан Обри.
— «Только бы не было ничего нового», — перевел Стивен. — Смысл этого присловья в том, что лучшая новость — это отсутствие новостей.
Моряки «Сюрприза» обрадовались тому, что их письма попадут в Старый Свет; они были рады и половине куска парусины, так что попрощались с «Эстреллой» с самыми добрыми чувствами. Однако предвкушение удачной охоты не оправдало себя, и поэтому встреча с испанцем оказалась горьким разочарованием. Всех откровенно раздосадовали и та легкость, с какой «Норфолк» обогнул мыс Горн, и то, что американец захватил британские китобойные суда, которые они должны были охранять. У многих моряков «Сюрприза» были друзья или родные, работавшие на промыслах южных морей, и это добавляло остроты переживаниям. Особенно болезненно воспринял дурные известия мистер Аллен. Стоя на вахте, он всегда был суров и неулыбчив. Его ни в коем случае нельзя было назвать жестоким, поскольку он никогда не оскорблял и намеренно не обижал матросов, однако он был строг, и очень, а теперь эти качества проявлялись в нем особенно заметно. Он стоял на послеобеденной вахте в тот день, когда над морем сгустились тучи и полил дождь. Ветер тотчас стал заходить с разных сторон, и штурман то и дело гонял матросов ставить паруса, выбирать шкоты, а затем снова убирать паруса. Его сердитый, похожий на лай, голос не смолкая разносился над палубой.
Перед вахтой с ним долго совещался Джек Обри. На основании сведений, полученных от капитана «Эстреллы», было решено следовать курсом, которым китобои возвращались домой. Это был не тот курс, который вел прямо к Галапагосским островам, но штурман утверждал, что они потеряют совсем немного времени, если последуют по пути холодного течения, идущего вдоль побережья Чили и Перу и несущего тюленей и пингвинов чуть ли не до широты экватора. Доводы Аллена, помноженные на его опыт плавания в этих водах, показались Джеку убедительными, поэтому фрегат, поливаемый унылым дождем, шел курсом, по возможности приближенным к ост-норд-осту.
Унылым, невезучим было это плавание: отделавшись от одного неудачника в лице бедолаги Холлома, как стали теперь называть покойника, они получили в наказание другого, еще более худшего, который непременно накличет новую беду. Молодежь была искренне огорчена потерей миссис Хорнер, которая всегда была к ним добра, кроме того, они восхищались ее красотой. Капитан неожиданно добавил мичманам переживаний, заставив их трапезовать с Уордом, его писарем, Хиггинсом и долговязым американцем. Уорду не нравилось их общество (хотя у всех мальчишек были заплаканные глаза, и они вели себя тихо, как мыши), но это была только половина беды. Настоящей пыткой для юношей стало то, что они должны были разделять общество Хорнера.
Канонир отпраздновал возвращение холостяцкой свободы тем, что напился. Он напоил и одного из своих помощников — цирюльника Комптона, единственного человека из всей команды, которого можно было с большой натяжкой назвать его приятелем. Хорнер был хорошо обеспечен по части припасов: у него осталось три небольших бочонка испанского бренди, так что дым коромыслом стоял до самой «собачьей вахты». К ужасу находившихся на палубе вахтенных, снизу донесся его густой, грубый голос, певший про «Июньскую розу».
Много дней подряд «Сюрприз», раскачиваясь на волнах, рассекал бурные воды океана. Каждую ночь Хорнер пьянствовал с цирюльником, чей пронзительный, словно доносящийся из утробы голос вторил хриплому басу пускавшегося в пьяные откровения канонира. Эти громогласные откровения были слышны как на палубе, так и в нижних помещениях. У матросов его речи вызывали отвращение. Даже когда в один ясный полдень фрегат достиг прохладных бирюзовых вод Перуанского течения и белые зубчатые вершины Западных Анд засверкали в солнечных лучах где-то далеко на правом траверзе, настроение команды не изменилось. Моряки были угнетены и молчаливы; они считали Комптона сумасшедшим за то, что тот якшался с канониром, и не удивились, когда однажды вечером послышался шум драки и цирюльник с окровавленным лицом выскочил на палубу, преследуемый по пятам своим собутыльником. Хорнер споткнулся и упал. Его, мертвецки пьяного, подняли и отнесли вниз. У Комптона были порезана губа и разбит нос, коленки цирюльника дрожали. Тем, кто вытирал ему лицо, он признался:
— Я сдуру сказал ему, что она была беременна.
На следующий день канонир заявил, что желает проконсультироваться у доктора Мэтьюрина, который принял его в своей каюте. Хорнер полностью владел собой, но достучаться до него было невозможно. Он был так бледен, что загар будто бы смыло с его лица. У Стивена создалось впечатление, что, несмотря на внешнее спокойствие, его гостя душит лютая злоба.
— Я пришел повидаться с вами, доктор, — произнес он. Стивен поклонился, но ничего не ответил. — Она была беременна, когда заболела, — неожиданно произнес артиллерист.
— Послушайте, мистер Хорнер, — отвечал Стивен. — Вы говорите о своей жене, и я должен вам сообщить, что не вправе обсуждать моих пациентов — пусть даже бывших — ни с кем.
— Она была беременной, а вы ее резали.
— Мне нечего вам сказать по этому поводу.
Хорнер выпрямился во весь рост, нагнув голову, чтобы не удариться о бимс, и повторил гораздо более грубым голосом:
— Она была беременной, а вы стали ее резать.
Дверь распахнулась. В каюту ворвался Падин и обхватил канонира сзади обеими руками. Он был выше и гораздо сильнее Хорнера.
— Сейчас же отпусти его, Падин, — сказал Стивен. — Мистер Хорнер, сядьте в это кресло. Вы возбуждены. Вы очень расстроены и оттого вышли из себя. Вам нужно принять успокоительное. Выпейте вот это. — Он налил полстакана собственной опиумной настойки и протянул ему со словами: — Не стану делать вид, будто не понимаю, что вы имеете в виду. Но вы должны запомнить, что за всю свою жизнь я ни разу не использовал медицинский инструмент в целях детоубийства и никогда не стану этого делать. — Доктор говорил с убедительной доброжелательностью. Вероятно, именно это обстоятельство, наряду с его очевидной правдивостью, смягчило Хорнера, и он выпил содержимое стакана — такая доза успокоила бы дюжину человек, не привыкших к снадобью. Но через некоторое время к Стивену приполз Хиггинс, которого буквально колотило от ужаса — он был в состоянии не просто тревоги, а малодушного страха.
— Он сказал, что я ее зарезал. О сэр, вы должны защитить меня, я ваш помощник, ваш ассистент, вы должны меня защитить. Вас он уважает, а меня не уважает ничуть. — Это была сущая правда: скороговорку Хиггинса часто передразнивали, его алчность стала притчей во языцех. Он был настолько глуп, что унижал считавшегося обитателями нижней палубы медицинским светилом фельдшера, который поведал им о многих его проделках. Во всяком случае, операция по трепанации черепа Плейса, выполненная Стивеном, затмила прежние незначительные успехи Хиггинса на зубодерном поприще.
— Вы бы лучше держались от него подальше до тех пор, пока он не успокоится, — отвечал доктор. — Можете оставаться в лазарете и читать больным. Я попрошу Падина посидеть с вами день-два. Вы должны добиться расположения Хорнера, исправить то, что вы неосмотрительно разрушили. Говорите с ним учтиво, возможно, стоит преподнести ему небольшой подарок.
