— Я постоялец, — строго сказал Родион, его несказанно раздражали эти два оболтуса, явившиеся в столь неподходящий час, недопустим был и тон, с каким поручик говорил о доме Сурмилова.
— Постоялец или полежалец — кто вас поймет. — Он погрозил пальцем, на котором ясно выступала свежая царапина. — Но я хочу, чтобы вы знали. Лизонька Сурмилова — это роза голубая, что возлежит на груди моей возле сердца. Нет… — Он задумался. — Лизонька — цветок полевой, неприметный, желтенький, что-то вроде калгана… эдакая резеда невзрачная… но не умаляет… — Поручик лизнул царапину, вид крови его раздражал. — При встрече ей так и скажите… не умаляет ее разночтимых… нет, распрекрасных достоинств.
Родион молчал.
— Я вижу, сударь, вы меня осуждаете? Вы мудрец и знаете, что бражнику не попасть в райские кущи. Но скажу вам по секрету, я туда и не стремлюсь. Равно как и в ад. Я предпочитаю земное существование. — Он икнул, закашлялся, потом запел с дурашливой интонацией: — Сподоби, Господи, вечер сей без побоев и дуэлей допьяна напиваться нам…
— Перестаньте паясничать. Вам надобно знать дорогу, Флор объяснит. И позвольте откланяться.
— Ну, ну… зачем же вы сердитесь? Не хотите передавать Лизавете Карповне привет — не передавайте. Может, оно и к лучшему. Негоже, чтобы она в мечтах своих видела меня в таком виде.
— Я не имею чести знать мадемуазель Сурмилову, — прорычал Родион, он был в бешенстве.
Поручик вздохнул, вся его дурость вдруг словно испарилась, лицо помолодело и стало по-мальчишески ясным. Он нагнулся к Родиону и произнес с доверительной интонацией:
— Я вам завидую. Я бы тоже предпочитал не иметь чести знать оную особу, но обстоятельства вынуждают. Поэтому моей любви сноса нет! Позвольте откланяться. — Поручик уже, кажется, забыл, за какой надобностью явился во флигель.
— Флор, проводи господ через поле.
— Благодарствую. Простите за столь поздний визит. Дача Сурмилова, это надо же… — Поручик подошел к ореховому стулу, легко взвалил на плечи своего бесчувственного товарища и, всеми силами стараясь сохранить в напряженной спине и походке достоинство, вышел наружу.
Так встретились два наших героя. Я не знаю, относится ли эта случайная встреча к разряду мистических, но и литературным приемом я ее назвать не могу, потому что реальную нашу жизнь тоже кто-то лепит из податливой глины сущего. Как утверждали наши далекие предки, а я отношусь к ним с глубочайшим доверием, реальный мир сочиняли и египетский бог Птах — «языком и сердцем», и Демиург — творец космоса, и Брахма-гончар, вылепивший человека из глины, и Господь Бог, следивший, чтоб ни один волос без его ведома не упал с головы человеческой.
А разве у тебя, драгоценный читатель, не случалось в жизни загадочных совпадений, необъяснимых, похожих на чудо удач и плотной череды бед, которые по теории вероятности никак не должны были выпадать вот так — разом, сколько ни бросай кость, она все выпадает пустышкой.
Итак, наши герои встретились и очень не понравились друг другу. У Матвея одно имя Сурмиловых вызывало дрожь, а каковы хозяева, таков и постоялец: надменен, важен, спесив! Да как ты смеешь, индюк общипанный, презирать человека только за то, что он с чужими лошадьми в чужом возке дорогу потерял?
Родиону же в каждом слове незнакомца в красном плаще чудилась издевка. Тореодор вшивый! И ведь надо же так подгадать — явиться в дом накануне встречи с матушкой и в этот святой вечер устроить здесь скоморошьи игры! Неожиданно для себя Родион вдруг подумал с глухой яростью: встречу еще раз эту пьяную рожу — убью!
На следующее утро Люберов со слугой своим прибыл на московскую заставу за час до назначенного времени. В разъезжей — вонючей от дыма избе, где грелись извозчики, — они прождали арестантский возок весь день, но так и не дождались. Много позднее Родион узнал, что в то время, когда он сидел у грязного оконца, с тоской и надеждой глядя на дорогу, матушка уже подъезжала к Владимиру. Шельма прапор из крепости, конечно, знал это, но деньги всем нужны, и, перекрестясь на икону: «Прости меня, грешного!», он продал доверчивому Флору заведомую ложь.
10
В Колокольцы Родион приехал затемно. Он не знал, что его ждет в некогда родной усадьбе, поэтому Флора в дом с собой не взял, оставил с лошадьми в заснеженном осинничке. Обстоятельства могли сложиться самым причудливым образом: дом мог оказаться пустым, его заселили чужие люди, не исключено, им настолько не понравится Родионов визит, что ему придется спасаться бегством.
Поспешая по вытоптанной тропе, которая шла вдоль нерасчищенной главной аллеи, он все время ждал опасной встречи или оклика, К ночи похолодало. Мороз уж совсем вроде ни к чему. По рассеянности Родион сунул в дорожную, притороченную к седлу сумку теплые рукавицы. Теперь руки ужасно зябли. Вот ведь гадость какая — пробираешься к родному дому ровно тать!
Средние окна первого этажа теплились светом. Площадка у главного подъезда была вся изъезжена полозьями саней. Родион толкнул дверь. К его удивлению, она оказалась открытой. В лицо пахнуло теплом, запахом свежих дров и навощенного пола. Оплывшая свеча в оловянной плошке, видно кем-то забытая, давала мало света, но его было достаточно, чтобы осветить намалеванное на медном циферблате напольных часов счастливое, улыбающееся солнце. По-китайски узкие глаза дневного светила с лукавым удивлением таращились на прежнего хозяина. Часы отсчитывали время гулко и жадно.
Родион опустился на стул у двери, подышал на замерзшие пальцы. Как ни слабы были звуки, говорящие о его появлении, они привлекли внимание обитателей дома, и те бесшумно, словно бестелесные тени, стали стекаться из боковых дверей и, кланяясь, выстраиваться у стеночки. Эта была отцовская дворня, иных Родион узнавал, других нет, впрочем, темно, лиц толком не рассмотришь. Они стояли молча, торжественно, как на похоронах, потом ловко подтолкнули к Родиону маленькую старушку, почти карлицу, в черном, барского фасона чепце. Это была ключница Настена, она же любимая нянька молодого барина.
— Сыночек мой, деточка, слезинка моя горемычная. — Настена бросилась к Родиону, покрыла поцелуями рукав его мокрой от снега епанчи, потом расплакалась в голос и уткнулась в грудь барина. Дворня вздыхала, почтительно ожидая конца ритуала. Родион молча поглаживал няньку по круглому плечику. Наконец она подняла красное от слез лицо: — Вижу, ненаглядный, с плохой ты вестью.
— Их уже в Сибирь мчат.
Нянька не спросила, кого подразумевал Родион под словом «их», каждому из стоящих в сенях ясно было, о ком говорил молодой барин.
— Я уж не чаял вас здесь увидеть, — продолжал Родион.
— А нас и не было. Всех в дальние деревни сослали. А как отдали дом Миниху, всех назад вернули.
— Так вы сейчас фельдмаршалу Миниху принадлежите? — удивился Родион.
— Ему, дитятко. Только сегодня ты здесь хозяин. — Настена поднялась с колен и, обернувшись к дворне, прокричала неожиданно грозно: — Серенька, баню топить! Лука Гаврилыч, Кузьма, Макарка… Распорядитесь на кухне. Стол большой накрыть, как подобает. Жирондоли
[20]
запалить! Климент, не стой столбом, прими у барина одежду.
