Получив по шее не один раз, а не менее пяти, причем один раз так, что искры из глаз вышиблись, барон начал говорить и, уже начав, не мог остановиться. Он, Иона Блюм, поставлял в Кенигсберг на Торговый дом Альберта Малина сведения о русском флоте. Сведения эти поступали к банкиру Бромбергу, он же маркиз Сакромозо. Как ими распоряжался оный Сакромозо, Блюм не знает. Были названы фамилии людей из адмиралтейства, с верфей и даже из Тайной канцелярии, это были маленькие чиновники, мошки, желающие подработать. Про Анну Фросс он решил молчать даже под пытками, и не потому, что был слишком смел, просто понимал — такого рода признание может стоить ему жизни. В конце концов допросы вылились в бесконечный, захлебывающийся рассказ о русских кораблях.
— Днями и ночами может рассказывать, что твоя Шахразада, — сообщил не чуждый мировой культуре Почкин. — Я ему сказал, мол, осудим тебя, сошлем в Сибирь, так ты там в тишине военный труд можешь написать.
— А он что — согласился? — усмехнулся Лядащев.
— Плакал больше. И опять же… травил в лохань.
— Про шифровку с именем Мелитрисы Репнинской что говорил?
— Говорил, что этим делом занимается Брадобрей.
— Ты спроси у него в следующий раз — кто такая племянница леди Н.
— Я спрашивал. Говорит, что это Репнинская и есть. Такую ей придумали кличку.
— Врет.
— Не похоже, Василий Федорович. Я с бароном много работал и шельмовскую душу его досконально изучил. Я теперь сразу могу определить, когда он правду говорит, а когда пули льет.
— На «Св. Николае» плыла и Мелитриса Репнинская, то есть княгиня Оленева. Так?
— Так. Весьма милая особа, веселая, приветливая. Ее, между прочим, морская болезнь совсем не мучила.
— Просто — она счастливая… А счастье, говорят, лучшее средство от морской болезни. Блюм и Репнинская не встречались?
— Это вы про очную ставку говорите? Нет. Не посмел я в медовый месяц княгиню в трюм водить.
— И правильно сделал. Но интересно, как бы повел себя Блюм, если б ее увидел?
— Никак он себя не повел. Совершенно был спокоен, а княгиня, если б князь Оленев пальцем на Блюма не показал, и внимания бы на него не обратила.
— Почему это князю Оленеву понадобилось в Блюма пальцем тыкать?
— Они столкнулись на причале в Кронштадте, тогда Блюма на берег сводил, а князь вдруг и спросил меня: «Кто этот господин?» А я говорю: «Об этом человеке спрашивать не положено, поскольку он под арестом». На эти мои слова князь очень удивился. «Странно, — говорит, — я этого маленького хорошо помню. Вечно он у меня под ногами вертелся в самое неподходящее время».
— И все?
— Все.
— Что ж ты не узнал, что это за время такое?
Почкин только пожал плечами.
Лядащев каждый день пенял себе, что не идет с визитом к Оленевым. Неделя прошла, как фрегат Корсака стоит в Кронштадтской гавани, а он не может выкроить вечера, чтобы повидать Мелитрису и ее важного мужа. Последний разговор с Почкиным решил дело. Лядащев послал с казачком записку к Оленевым, а сам с помощью лакея начал приводить себя в порядок. Наряды его явно устарели и вышли из моды, а в заграницах заниматься покупками не было времени. Но если из темно-серого парика выбить пыль, а на голубом камзоле серебро мелом почистить, то оно и сойдет.
Видимо, Мелитриса видела из окна, как подъехала карета Лядащева, потому что лакей только успел снять с него епанчу, как она, презрев все условности светской дамы, бросилась ему на шею и закружила по прихожей, огромной, как зала, приговаривая на все лады:
— Ах, Василий Федорович! Неужели Василий Федорович к нам пожаловали? А я вас все жду, жду! Никита, иди сюда скорее! К нам Василий Федорович пожаловали!
Князь Никита уже спускался по лестнице. Лядащев с удовольствием отметил, что на лице его не было выражения обычной кислой вежливости, на нем сияла только голая радость. Последние ступеньки он пробежал бегом, потом туго пожал руку гостя.
— Спасибо вам, Василий Федорович. Мелитриса мне все рассказала, — он повернулся к жене: — Ангел мой…
Мелитриса тут же нырнула ему под крыло, изогнулась в нежном порыве, потерлась носом о бархат камзола. «Тут, слава Богу, все на своих местах», — подумал Лядащев.
Это был замечательный вечер. Радость встречи была не просто сложением, но умножением, даже возведением в степень. Когда горестные и жестокие приключения прожиты и стали воспоминанием, говорить о них не страшно, а весело и… тревожно, по-хорошему тревожно. Словно черное окно открывается в мир и упругим сквозняком втягивает в тишину натопленной гостиной дыхание той жизни. И теперь сама комната и ее обиходные предметы — съемы для нагара со свечей, серебряный молочник, медные щипцы у камина, чашки с дымящимся кофеем — тоже становятся свидетелями тех событий, чтобы при случае напомнить хозяевам: ничего не ушло, не кануло в Лету, пока вы живы, пока живы ваши потомки, реальностью будут и Цорндорфская бойня, и сожженный Кистрин, и лазарет в подвале, и побег в тайном чреве кареты.
— Василий Федорович, главный мой вопрос к вам — как пастор Тесин? — этим вопросом Никита сразу вернул жизнь в сегодняшнее русло.
— Да, да, мы только об этом и думаем, — подхватила Мелитриса.
— Завтра у меня назначена встреча, — продолжал Никита. — Я иду к их сиятельству графу Ивану Ивановичу Шувалову. Мне хотелось бы как можно точнее сформулировать свою просьбу.
— Мой вам совет, Никита Григорьевич, расскажите всю правду, то есть то, чему вы были свидетелем. Вспомните об участии Тесина в Цорндорфской битве, а также о той роли, которую пастор сыграл в освобождении вашей жены. Я думаю, уже можно рассказать и об обвинении, предъявленном Мелитрисе Николаевне. У нас есть все доказательства ее невиновности.
— Кто ж сыграл с ней эту страшную шутку?
— Это нам еще предстоит узнать. Я в свою очередь имею к вам вопрос, — теперь тон Лядащева стал деловит и четок. — Неделю назад в Кронштадте вы обмолвились, что встречались ранее с неким бароном Блюмом. Сейчас он арестован. Не могли бы вы сказать, при каких обстоятельствах вы встречались с этим господином?
Неожиданно Никита смутился. Он быстро скосил глаза на Мелитрису, потом сделал неопределенный жест рукой, мол, скажу, но не сейчас. Лядащев решил, что рассказ князя может вызвать у Мелитрисы нежелательные воспоминания, и тут же умолк.
Вернуться к этому разговору им удалось только в карете, Никита поехал провожать гостя.
— Значит, фамилия мелкого господина Блюм? Я видел его дважды, и оба раза у лютеранского собора. Вот собственно и весь рассказ, но я не хотел говорить об этом при жене, потому что оба раза встречался с девицей, в судьбе которой принимал участие. Девица эта очень мила, и можно сказать, что я был увлечен ею. Она немка. Приехала в Россию без гроша в кармане, но сделала головокружительную карьеру.
