Далее, не без мелких неточностей, но и вполне в соответствии с основными событиями, Дюма пишет о приговоре, казни и ссылке декабристов. И вот его вывод: «Люди, возгласившие свободу России, опередили свой век на целое столетие!» (XIV). У вас есть что возразить?
Часто Дюма обвиняли в том, что он исказил подлинную историю Полины Гебль и Ивана Анненкова. Например, Ф. М. Достоевский писал, что Дюма эту историю «перековеркал».
[152]
И сама П. Е. Анненкова впоследствии заявляла, что в написанном «по поводу нее» романе Дюма «больше вымысла, чем истины».
[153]
Да, история Луизы Дюпюи и графа Ванникова отнюдь не является скрупулезным описанием реальной драмы двух исторических лиц. Так ведь писатель не зря, наверное, изменил имена героев, как бы предупреждая читателя: «История эта мне интересна, рассказываю как могу, но с подробностями дела не знаком и на точность не претендую»?
Как бы то ни было, роман «Учитель фехтования» сразу же стал очень популярен в России, тем более что цензура немедленно его запретила. Цензорам было недосуг вникать в то, как уважительно и осторожно французский писатель упоминал императора. Важно было, что он осмелился описать в романе то, о чем даже упоминать было запрещено. Возможно, запрет исходил и от самого Николая. Но разве есть в России лучший способ сделать книгу популярной, нежели запретить ее? Дюма передает по этому поводу следующий анекдот:
«Княгиня Трубецкая, подруга императрицы, жены Николая I, рассказывала мне, как однажды царица пригласила ее в отдаленную комнату своей половины, чтобы вместе прочитать мой роман.
Как раз в это время вошел император Николай. Г-жа Трубецкая, выполнявшая роль чтицы, быстро спрятала книгу под диванной подушкой. Император подошел и, стоя перед своей августейшей супругой, которая дрожала более, чем обычно, произнес:
— Вы читаете, мадам.
— Да, Ваше Величество.
— Сказать вам, какую книгу вы читаете?
Императрица молчала.
— Вы читаете роман г-на Дюма «Учитель фехтования».
— Как вы догадались, Ваше Величество?
— Право, не трудно было догадаться, это последний роман, который я запретил» («Путевые впечатления. В России». «Нижний Новгород»).
Но почему, спрашивается, Дюма упоминает описанную историю в главе своих «Впечатлений», посвященной Нижнему Новгороду? Дело в том, что губернатор города генерал Александр Муравьев приготовил приезжему писателю трогательный сюрприз. Он познакомил Дюма с прообразами его героев, то есть с Иваном Александровичем Анненковым и его супругой Прасковьей Егоровной (Полиной Гебль), которые после вышедшего в 1853 году помилования переехали в Нижний, прожив в Сибири 27 лет. Беседа писателя с теми, чья жизнь стояла за образами «Учителя фехтования», была оживленной и долгой. Они рассказывали ему о каторге и о жизни на поселении, о том, как сосланные декабристы пытались наладить образование местных жителей, как способствовали развитию Южной Сибири, ставшей им второй родиной. П. Е. Анненкова показала Дюма браслет с крестом, который А. А. Бестужев-Марлинский выковал из кандалов ее мужа и заклепал прямо на ее руке как символ вечности их союза. Тогда она не предъявила писателю никаких претензий по поводу неточности изображения ее жизни в романе. Кто знает, что заставило ее впоследствии заговорить об этом?!
Во время путешествия по России Дюма неоднократно сталкивался со свидетельствами популярности «Учителя фехтования». В том же Нижнем Новгороде он даже обнаружил на ярмарке торговца тканями, который продавал платки с изображением сцены из этого романа, «а именно — нападение волков на телегу, в которой ехала Полина» («Нижний Новгород»).
Но вернемся к Николаю I. Судя по рассказанному Дюма анекдоту, роман французского писателя, которому он некогда пожаловал перстень вместо ордена, не на шутку встревожил российского самодержца. Вполне возможно, что сам он действительно считал роман проявлением мстительности Дюма и ждал от него новых козней. И когда в 1852 году в Париже появился некий памфлет, направленный против императора России, тот не сомневался: это могло быть только делом рук Дюма. Правда, названия памфлета толком узнать не смогли. Он был якобы написан в форме романа и озаглавлен то ли «Набаб и его дочь», то ли «Северный набаб». Русское посольство в Париже пустилось на розыски «Набаба», но не нашло даже следа книги. Министр полиции Мопа ответственно заявлял, что такого издания никогда не существовало. Книгопродавцы пожимали плечами. Сам Дюма клялся, что ничего подобного не писал. Но, находясь за тысячи верст от Парижа, Николай I продолжал утверждать, что пасквиль был опубликован, и требовал разоблачения Александра Дюма. Поиски распространились на Бельгию, но в конце концов агенты Николая были вынуждены признать, что не могут «найти и схватить этого злополучного «Набаба», о котором сообщают из Петербурга, но который здесь неизвестен».
[154]
У страха глаза велики…
Из всего вышесказанного ясно, что, пока Николай I был у власти, Дюма однозначно считался в России persona non grata. Писателю удалось приехать в нашу страну только в июне 1858 года, и он пробыл в ней восемь месяцев, включая поездку по Кавказу. От этого путешествия Дюма был в полном восторге. Он называл поездку «одним из лучших путешествий за всю мою жизнь» («В России». «Казань») и восхищался русским гостеприимством, благодаря которому «с той минуты, когда вас узнают или же соответствующим образом представляют, путешествие по России становится самым дешевым из мне известных». Далее: «Я путешествовал по стране, в которой ничего не бывает трудно, и уже верил в возможность чего угодно» («Армяне и татары»), И еще: «Никогда не заглядывайтесь на вещь, принадлежащую русскому человеку: сколько бы она ни стоила, он вам ее непременно подарит!» («Солончаковые степи и озера»).
Что же увидел Дюма в России, кроме знаменитого русского гостеприимства? Больше, чем можно было бы ожидать от легкомысленного француза, привыкшего лепить ярлыки типа «Неаполь — край ощущений!».
Писатель сразу же отметил своеобразие далекой страны, имея в виду отнюдь не лапти, зипуны и тому подобное. Как раз внешняя сторона той жизни, которую Дюма видел в России, походила на французские образцы вплоть до того, что в доме калмыкского князя Тюменя писатель увидел рояль, на котором никто не умел играть, а на рояле — альбом, в котором не было написано ни строчки. Эти предметы были тем не менее куплены князем, потому что он слышал, что во Франции «не бывает гостиной без рояля и не бывает рояля без альбома!» («Продолжение праздника»), Дюма также с восторгом убедился, что многие русские дамы «не только прекрасно образованы и воспитаны, но еще и весьма осведомлены в нашей [французской] литературе (…) Просто невероятно, насколько были точны и справедливы их оценки и суждения о наших выдающихся людях» («В Калмыкии»), Действительно, мнение писателя о том, что здешние моды «отстают от Франции не более, чем на месяц-два» («Солончаковые степи и озера»), было совершенно справедливо. Образованная Россия, еще со времен Елизаветы Петровны, так и не вышедшей замуж за французского короля, все время ориентировалась на французские моды и французскую культуру, хотя мыслящих людей это уже изрядно раздражало (отсюда «Французик из Бордо…» и тому подобные сатиры).
