Но давайте еще ненадолго вернемся к нашей теме. Несмотря на достаточно легкое отношение к деньгам и нежелание признавать за ними абсолютную ценность, они не вызывали у Дюма презрения, и в романах он точно воспроизводил всевозможные биржевые комбинации, указывал курсы валют и стоимость конкретных предметов. Л. К. Дигарева в статье «Быт в творчестве Александра Дюма» отмечает: «Дюма ни разу не ошибается в курсе валют, и если называет одну и ту же сумму в разном денежном выражении, то делает это точнее любого бухгалтера, даже если описывает при этом давно прошедшие века. И наконец, в его романах мы можем почерпнуть информацию о стоимости различных вещей в разное время. Скажем, сколько стоил небольшой дом в Париже во второй половине XVI века? — Триста экю, или девятьсот ливров («Сорок пять»), А мул? — Десять — пятнадцать пистолей («Графиня де Монсоро»). А два коня, пусть не самых лучших? — 35 пистолей (Там же). А вот в XVII веке хорошая английская лошадь стоит уже 100 пистолей («Три мушкетера»). Впрочем, в XIX веке цена отличной скаковой лошади еще выше: она достигает 4,5 тысячи франков («Граф Монте-Кристо»), а загородный дом стоит 50 тысяч франков (около 60 тысяч ливров)».
[93]
Детали создают «глубину пространства». Нам самим по нескольку раз на дню приходится держать в руках деньги. Как бы к ним ни относиться, они — часть жизни. И в жизни героев Дюма они присутствуют, характеризуя людей, сословия, времена, страны. Деньги — не самоценность, они или лакмусовая бумажка, выявляющая характер персонажа, или колоритная деталь, оживляющая эпоху.
Все эти пистоли, экю, ливры, денье, тестоны и им подобные, — могут ли они что-то сказать читателю? Да, если читатель задает себе вопросы.
Денье — результат длившейся много сотен лет эволюции римского денария, ливры происходят из монет, в основе номинала которых лежал весовой фунт (от лат, libra). Золотой экю существовал во Франции с давних пор, но его вес и достоинство менялись в зависимости от места и времени чеканки. В каждой области мог быть свой экю. А вот серебряный экю — это более «упорядоченная» монета. Она является французским аналогом талера (того, что в Америке стал долларом, а в России — «ефимком»). Серебряный экю появился во Франции только с 1641 года, когда его стал чеканить Людовик XIII. Поэтому в романах Дюма, описывающих более раннее время, речь идет о золотых экю.
История тестонов еще интереснее. Тестон — монета с изображением поясного портрета или, чаще, головы правителя (от итал. testa — голова). А теперь вспомним, что опознавательным знаком и пропуском на собрание заговорщиков в аббатстве Св. Женевьевы был тестон Генриха Наваррского с дыркой («Графиня де Монсоро»). На этой монете портрет будущего Генриха IV был пробит на уровне сердца. Это уже не просто пропуск, это — лозунг и credo членов Лиги, ненавидевших короля-гугенота и провозгласивших его убийство богоугодным делом. Пропуском же для выхода с собрания служил «денье с краями, вырезанными в форме звезды», причем Дюма мимоходом упоминает, что такой «искалеченный денье навсегда изгонялся из денежного обращения» (XX). Замечание указывает нам, во-первых, на то, что законы против порчи монет в XVI веке постепенно стали набирать силу и за изъятием обрезанных монет стали строго следить, а во-вторых, намекает на то, что порча именно денариев (денье) к XVI веку достигла такого размаха, что они практически изжили себя и исчезли из обращения. Такую монету было не жалко изуродовать…
У Дюма упоминаются и более редкие монеты: например, нобли с розой. Впервые они были выпущены английским королем Эдуардом IV в XV веке во время войны Алой и Белой роз. Затем эти монеты стали копировать и в других странах. Дюма упоминает их в романах о гугенотских войнах.
Так что, если читать романы Дюма, не пропуская исторические и иные детали, можно узнать немало нового и подивиться всеобъемлющей осведомленности писателя.
Глава одиннадцатая
Одежда и внешность
Говорят, «по одежке принимают». Поэтому когда персонаж впервые появляется перед читателем, его следует подробно описать. Можно, конечно, ограничиться портретом типа: «Это был высокий и стройный молодой человек с длинными волосами и черными блестящими глазами». Но такой, пусть вполне романтический, портрет почти ничего не скажет о герое. Образ молодого человека сольется с сотней других, похожих на него, и будет забыт почти сразу по прочтении книги. Этот образ не живет, а лишь служит символом. К подобному приему Дюма прибегает редко и лишь там, где он обоснован. Обычно же в описании героев сказывается свойственная писателю любовь к жизни во всем ее многообразии, которая побуждает автора позаботиться о том, чтобы одеть и обуть героя, причесать его в соответствии с модой его эпохи, найти для него типичный стиль, жест, походку, то есть перевести из разряда воображаемого в разряд зримого.
«По одежке принимают»… Это был один из первых уроков, который Дюма получил в юности. В его родной Виллер-Котре приехали две элегантные парижаночки, одна из которых приходилась племянницей хозяину местного коллежа аббату Грегуару. Шестнадцатилетний Александр был очарован и изо всех сил старался понравиться мадемуазель Лоране. Но оказалось, что надеть ему нечего, кроме парадного костюма, некогда пошитого к его первому причастию и состоявшего из нанкиновых кюлот, белого пикейного жилета и василькового сюртука. Правда, костюм стал несколько маловат Александру и — главное — давно вышел из моды: кюлоты в 1818 году не носили. Девушки язвительно хихикали, намекая на неотесанность влюбленного в Лоране молодого человека. Тот же хотел показать, что, вопреки никудышному одеянию, стоит многого и может похвастать ловкостью и силой. В доказательство он в присутствии девушек перепрыгнул через канаву шириной в четыре с половиной метра. Прыжок удался на славу, но… на глазах удивленных зрителей кюлоты лопнули по шву. Пришлось бежать домой, где заботливая матушка быстро починила одежду. Ему пришлось одолжить у знакомого перчатки и убедить портного сшить в рассрочку обтягивающие панталоны. Но исправить положение все же оказалось невозможно. Уезжая в Париж, Лоране оставила юноше чрезвычайно обидное письмо:
«Мое дорогое дитя,
две недели я упрекаю себя за то, что злоупотребляю той любезностью, которую, как Вам кажется, Вы оказываете моему дяде, весьма нескромно предложившему Вам быть моим кавалером. Хотя Вами и были сделаны некоторые усилия, чтобы скрыть скуку, вызванную занятиями, не свойственными Вашему возрасту, я все же заметила, что являюсь причиной нарушения свойственных Вам привычек, и упрекаю себя за это. Возвращайтесь же к Вашим маленьким друзьям, которые ждут Вас, чтобы бегать взапуски или играть в биту. (…) Примите, милое дитя, мою глубокую благодарность за Ваше участие во мне.
Признательная Вам Лоране».
[94]
От такого унижения будущий писатель даже заболел. Рана, должно быть, заживала долго. Ведь нельзя не ощутить симпатию автора к героям-провинциалам, приезжающим в Париж неотесанными мужланами и высмеиваемым заносчивыми столичными жителями. Достаточно вспомнить д’Артаньяна в его старомодной одежде или Жильбера, переживающего свое низкое происхождение и провинциальный вид («Жозеф Бальзамо»).
