«Свято-Даниловской церкви села Сквородняки Валковского уезда… губернии… 1907-го года января… месяца числа… мать православная, Павлович Матильда Станиславовна… отец неизвестен… печать… верно, священник Б-р».
Катя сложила документ:
— Понятно. А то у тебя что такое? Табель о монастырской успеваемости?
Мальчик без звука протянул вторую бумажку. Катя развернула ветхий лист. Опять метрика. «Свято-Даниловской… Сковородняки… Павлович Матрена Станиславовна… отец неизвестен… печать…» Кому выдана? Опять же — Павлович Прот Владимирович. Забавно. Вся разница: посконное имя родительницы и дата — января 1888 года. Да, в 88-м году в Свято-Даниловской церкви писарчук был получше, — особенно шикарно ему «яти» удавались.
— Это ты что, мухлевать с пенсией вознамерился? Предусмотрительно, — Катя вернула ветхую версию метрики.
Про пенсию Прот не понял, пробормотал:
— Случайно так получилось. Вот, храню, вроде как память.
— Такие бумаги все-таки благоразумнее в разных местах хранить. Время сейчас такое, — народ к документам без всякого юмора относится. За тридцатилетнего тебя, естественно, не примут, но лишних пинков надавать запросто могут.
— Я перепрячу, — покладисто согласился Прот.
— Угу. А теперь скажи, про что именно наврал. Давай-давай, мы здесь наедине. Я никому не скажу. И продавать тебя не буду. Вознаграждение меня не интересует, но разобраться, что к чему, не помешает. Отец у тебя в каком чине?
Прот заморгал:
— Это как? Я же его сроду не видел. Откуда же мне знать-то?
— Хочешь сказать, папаню своего видеть не видел и знать не знаешь? И мама ничего не рассказывала?
— Так она же умерла при родах. Что ж она скажет?
— Пардон. Я недопоняла. Значит, ты про родителей ничего не знаешь?
— Матушка настоятельница, когда крест мамин передавала, обмолвилась, что покойница великой грешницей была, да бог ей все простит. Мол, у господ все иначе обустроено. Может, мама из благородных была. Больше ничего не знаю, истинный крест, — мальчик обстоятельно перекрестился.
— М-да, драматическая история. Сочувствую. На крест-то можно взглянуть?
— Так у меня сейчас монастырский, — Прот выпростал из-под рубашки простенький крестик. — Матушкин отобрали. Он золотой был, и цепочка золотая. Когда в монастырь отряд пришел, сглупил я, на глаза военным попался. Реквизировали крестик заодно с остальными ценностями.
— Это кто ж вас так сурово?
— Красные. Отряд имени Парижской коммуны. В город мой крест повезли, вместе с остальным церковным убранством.
— Прискорбно. Ну ничего, главное, сам уцелел. Скажи мне, пожалуйста, зачем за тобой лихие хлопцы гоняются? Да еще и совместно с гайдамаками, если я правильно поняла. Ты мальчик положительный, вполне приличный, но не настолько, чтобы из-за тебя злодеи поезда останавливали. Давай, шепни. А то я от любопытства помру.
— Так я же не ведаю. Может, они думают, что я знаю что-то им нужное.
— Так, Прот Владимирович, ты мне мозги не пудри. Ты знаешь или не знаешь? И что ты такое важное узреть мог?
— Я много чего знаю. Наверное, и важного тоже много знаю.
Катя фыркнула. Да, с головой у парнишки тоже не очень ладно. Видимо, левое полушарие прихрамывает. Жалко его. С другой стороны, у кого в голове все на месте и в полной исправности? Вопрос скорее философский.
— Прот, ты сам как считаешь, эта беготня с пальбой — нормальное дело?
— Нет. Я вообще ненормальный, блаженный.
Катя вздохнула. Так, приехали. Парень честно признался. Только его явное нездоровье совершенно ничего не объясняет.
— Екатерина Григорьевна, вы лоб не трите, — мягко сказал мальчик. — Заразу можете занести.
— Угу, про заразу ты знаешь. Может, еще что-то полезное скажешь?
— Екатерина Григорьевна, вы меня с собой возьмите.
— Это куда?
— Ну, туда, куда пойдете. Мне-то все равно.
— Если все равно, то уж лучше подальше от меня. Я тетка злая, да и вечно всякий шухер вокруг меня приключается. Совершенно незачем за мной ходить, приключений себе на задницу искать.
— Нет, так будет лучше. И ваш товарищ, там, в поезде, — настоятельно советовал меня взять.
— Вот как? «Настоятельно советовал»? С чего ты взял, что речь именно про тебя шла?
— А про кого же?
Катя с опаской посмотрела на мальчика. Что-то уж совсем дикая версия складывается.
— Прот, ты нас зачем из СНГ вызывал?
— Откуда? — с явным изумлением переспросил Прот.
Катя с облегчением вздохнула:
— Это я так, риторически. Знаешь, я думаю, что мой друг в поезде советовал обратить внимание на другую личность. Такую визгливенькую, любящую покомандовать. Понимаешь, о ком я? Ты его знаешь? Его вроде бы Кулой кличут.
— А, этот—…мальчик пожал плечами. — Нет, я его в вагоне первый раз видел, да и то мельком.
Катя протерла ложе карабина. Да, неувязочка получается. Явно не хватает талантливого Витюши. Допросы по его части, раскрутил бы в два счета. Вы, товарищ старший сержант, только на то и годны, чтобы пули в людей вгонять. Да и что конкретно у мальчишки нужно спрашивать? С головой у него не совсем хорошо, и возраст безответственный.
— Ладно, — Катя поднялась и отряхнула галифе. — Пойдем, перекусим и отдохнем. Прошлая ночь суетливой выдалась. Нужно сил набраться. Утро вечера мудренее.
— Екатерина Григорьевна, давайте я вас к золоту выведу. Вы ведь за золотом пришли?
Катя растерянно плюхнулась обратно на землю:
— Постой, ты о каком золоте болтаешь?
— Ящики. Двенадцать штук. Из банка. Вы ведь их ищете?
— Да с чего ты взял?! Я хоть слово про золото сказала?
— Нет. Но я вас там видел. Рядом с ямой.
— Да? С ямой? И что я там делала?
— Ругались.
Катя нервно хихикнула:
— Это уж как водится. Нет, ты ошибся. Золота я никогда не видела. В смысле, видела, но в умеренных количествах. Не ящиками. Перекреститься?
— Не надо, — Прот вздохнул. — Вы в бога не верите. Значит, я будущее видел. У меня, Екатерина Григорьевна, многообразные видения бывают.
— О, боги! — Катя положила карабин на колени. — Что там за клад-то? Золото? Бриллианты? Деньги? Зелененькие такие купюры, доллары, имеются?
— Камни какие-то есть. Я в них не разбираюсь, — Прот прикрыл глаза, припоминая. — Бумажных денег, по-моему, нет. Не вижу. В основном монеты. И украшения. Там и мой крестик есть. Ящик с ним самым верхним закопан.
— Значит, свой крестик очень четко видишь? — Катя старалась упихать свое раздражение подальше.
