Герман подумал, что у поручика излишне горячая лошадь. Да и сам поручик слишком нервен. Но отвечать нужно спокойно.
— Я на днях зачислен в полк. Сейчас в отпуске по ранению. Извольте убедиться, — Герман медленно расстегнул карман, извлек предписание и очки. — Господин поручик, я понимаю, что едва ли вам знакома моя физиономия. Я и его превосходительству еще не был представлен. Вполне понимаю ваше недоверие, но револьвер все-таки отведите. Нас и так совсем недавно пытались подстрелить.
Опускать «наган» поручик и не думал, но руку несколько ослабил. На бричку смотрели дула восьми винтовок его подчиненных. Морды у дроздовских кавалеристов-разведчиков были злые и усталые. Впрочем, пассажиры брички особой угрозы не представляли: перепуганный юнец-возница, молодая помятая девица, болезненный мальчишка. Да и неуклюжий прапорщик, одной рукой надевающий треснутые очки, а другой рукой протягивающий документы, не мог бы испугать и кошку.
— Вы откуда здесь взялись? — настороженно спросил поручик, трогая каблуками коня и забирая из руки Германа помятое предписание и новенькое воинское удостоверение.
— С поезда, господин поручик. Два дня тому на эшелон был произведен вооруженный налет. Пришлось уходить от бандитов пешим ходом. Вот, бричку по случаю раздобыли. Пытаемся выбраться к Мерефе.
— Как, вы сказали, вас зовут? — поручик одним глазом пытался изучать документы, другим подозрительно оглядывал Пашку, между колен которого вызывающе торчал карабин.
— Прапорщик Земляков-Голутвин, — хрипло сказал Герман. Ствол «нагана», сейчас целящийся куда-то в район пупка, весьма нервировал.
— Хм, что ж вы сразу не представились? Земляков, да еще Голутвин, широко известная фамилия, — поручик хохотнул. — Мы, в некотором роде, именно вас и ищем. Следовательно, в поезде вы уцелели? Мальчик с вами? Тот самый?
— В каком смысле? Я действительно его сопровождаю, но… Если вы имеете в виду налет на эшелон…
— Неважно, — поручик махнул «наганом». — В седло, прапорщик, немедленно. Федор, возьми мальчика к себе. Плешко, за господина прапорщика головой отвечаешь. И поворачиваем на Южный, живо! К полуночи там должны быть.
Герман в недоумении спрыгнул на землю.
— Господин поручик, вы не могли бы пояснить? Я здесь не один, гражданских надо бы проводить в город…
— Да-да, свидетели, — поручик нетерпеливо оглянулся, снова махнул «наганом». — Плешко, возьми двух орлов, помудрите немного, только без шума…
— Ложись!
В кратком свирепом рычании Герман с опозданием опознал голос Кати. Лошади дернулись, вороной поручика попятился от брички. Одновременно послышался звук падения человеческого тела. Металлически клацнуло. Пока машинально присевший Герман пытался вспомнить, на что именно похож этот короткий лязг, «Льюис» выдал первую очередь.
Внезапный грохот пулемета произвел ошеломляющее действие. Лошади в ужасе шарахнулись, люди закричали. Катя, лежа за задним колесом брички, вела толстым стволом пулемета, и «Льюис» в темпе 450 выстрелов в минуту выкашивал все, что оказалось на дороге. Сидя на корточках, Герман смотрел на оскаленные белые зубы девушки. Казалось, успел только моргнуть, — пулемет выбросил последнюю гильзу из бесконечной россыпи и, обиженно звякнув, умолк. Зато вокруг все хрипело, стонало, кричало. Вразнобой, словно детские «пугачи», захлопали винтовочные выстрелы. Катя выкатилась из-под попятившейся брички, в руке мелькнул «маузер». Ящерицей исчезла в неглубоком кювете, в тот же миг выстрелы «маузера» начали срывать с гребня земли облачка пыли.
Герман почувствовал себя глупо — словно по нужде сидел на корточках посреди дороги. Пятилась, пытаясь опрокинуть бричку в кювет, перепуганная упряжка. Впереди громоздилась ужасающая груда человеческих и конских тел. Дергались копыта в блестящих стертых подковах, кто-то низко кричал, придавленный лошадью, мелькнули воздетые в воздух руки. В облаке пыли смутно блеснули вспышки выстрелов. Словно шутя, по лбу Германа кто-то крепко хлопнул, сбил фуражку. Прапорщик одной рукой трогал повязку на лбу, пытаясь понять, куда исчезла фуражка, другой рукой сжимал «наган» и бездумно рассылал пули в неряшливо разбросанные по дороге и обочине кучи плоти, потом целился и в кусты, откуда все трещали и трещали выстрелы.
Ты стреляешь, потому что стреляют в тебя.
Курок равнодушно щелкал, проходя барабан по второму кругу. По дороге медленно полз человек, загребал скрюченными пальцами пыль. Герман тупо огляделся. Выстрелы прекратились. Над кюветом качнулись пыльные колокольчики, показалась светловолосая голова:
— Хорош палить, прапор. Курок собьешь. Всё уже, ушли двое. Остальные уже того, кончились, — Катя обтерла запыленный «маузер» рукавом сорочки.
— Ты!.. ты!!! — Герман вскинул «наган», поймал «мушкой» стройную фигуру. Курок в очередной раз сухо щелкнул.
Катя посмотрела на свой живот, отряхнула сорочку:
— Не в этот раз, прапор. Эх, голубая кровь, порывы тонкой, ранимой души…
Она сплюнула и, прихрамывая, пошла к застрявшей бричке. Герман бросил револьвер, ухватил себя за лицо и застонал. Все было кончено.
Сквозь звон в ушах доносилась ругань Пашки:
— Прямо под мышкой свистнуло! Чуть с брички не скопытился. Это ж на вершок в сторону и все. Вот гады!
— Нефиг было на козлах торчать, как цирковая мартышка на барабане, — бурчала Катя. — Ты их преследовать, как Ахилл, на колеснице собрался? Или сверху виднее?
— Так я это… лошади ведь, понесут невзначай.
— Ясное дело. Гнедой-то деру дал. На ногу мне, мерзавец, наступить умудрился. Мустанг херов…
Герман крепко жмурился, шарил по теплой пыли. Нащупал рукоять «нагана». Вложить патрон, и немедля вонючий ствол в рот. Идти некуда, ждать нечего. В Москву уже никогда не войти, ни в парадном строю вслед за Главнокомандующим на белом коне, ни с покаянно опущенной головой на скорый чекистский суд палачей товарища Троцкого. Ну и пусть, уже не к кому идти. Нет никого. Ни России, ни мамы. Патроны где? Где эти х… патроны?!
— Не нужно, — на погон легла легкая ладонь. А, Прот.
— Уйди! — простонал Герман. — Мне нужно. Одному. Некуда мне, понимаешь, некуда! Ничего не осталось. А-а, ты же не понимаешь!
— Перестаньте, пожалуйста. Понимаю. Твои это были. С погонами, с мыслями, — всё как у тебя. Только знаешь, Герман Олегович, человек в одиночестве в этот мир приходит и уходит в одиночестве. Тебе еще не время. Мы не сами испытания выбираем. Нам небо те страдания посылает. Вон оно, небо, — голубое, летнее. Значит, еще не время тебе уходить.
— Да отстань ты с этими поповскими штучками! Ненавижу!
— Я, Герман Олегович, и сам к слову церкви сомнения питаю. Воистину грешен, — Прот вздохнул, перекрестился и неловко присел рядом. — Вы меня простите, я говорю нескладно. Когда жизнь и вправду кончится, вы сами поймете. А сейчас пойдемте. Екатерина Григорьевна ругаться будет. На пальбу мало ли кто наскочить может.
