— Умойся, сейчас же!
Пашка всхлипнул, подобрал карабин и побрел к лошадям.
Девочка по локоть окунала руки, терла лицо. Взгляд стал чуть менее безумным, зато сильнее начали вздрагивать ноги.
— О… обмыть надо. По…хоронить. Давида. Отца. Маму. Вс… всех.
Не голос — будто ржавую жесть рвут.
— Ты успокойся, — пробормотал Герман. — Всё кончилось.
Девочка вскинула дикий взгляд:
— Ч-что?
— Так, оделась. Встала. Пошла, — рядом возникла Катя, швырнула под ноги девочке какие-то тряпки. — Твои шмотки?
— Н-нет.
— Неважно. Напяливай, — Катя подхватила на плечо мешок. — Мука у вас еще была? Керосин где?
— Керос-син в чулане. Мук-ка кончилась.
— Ясно. Прапор, бери ее, лошадей, и уходите к телеге.
— Она похоронить просит, — с трудом выговорил Герман.
— Может, еще раввина позвать? Нас здесь самих похоронят. Поднимай ее, живо! — Катя рысцой потащила мешок к лошадям.
Герман осторожно взял девочку за тонкое запястье:
— Одень, пожалуйста, что-нибудь. Нужно уходить.
Девочка глянула дико, ухватила прапорщика за кисть… Герман взвыл — зубы у девчонки оказались как иголки. С трудом вырвал руку, затряс прокушенной кистью.
Девочка, опрокинувшись на спину, сучила ногами:
— Ненавижу! Гои, а тойтэ пгирэ зол дих ойсдышен!
[73]
Герман и сам чуть не орал, по грязной ладони катились крупные капли крови, капали на утоптанную землю.
Мимо промелькнула Катя. Крепко хлопнула девчонку по лицу, задавила визг. Раз — хрипящая девчонка оказалась лежащей животом на колене девушки. Два — на разлохмаченную голову была напялена широченная рубашка. Три — Катя рывком вздернула рыдающую девочку на ноги, дернула рубашку. Одежда, широкая, как саван, наконец прикрыла истерзанное худое тело.
— Пошли вон отсюда! Веди ее, только руками не трогай.
Герман понятия не имел, как такое проделать, впрочем, командирша, уже двинувшая было к корчме, остановилась:
— Пашка, не стой столбом! Прими девчонку, и уходите.
Тут же нетерпеливо ухватила прапорщика за руку, оценила пострадавшую ладонь:
— Вечно, ваше благородие, у вас руки не туда лезут. Дай сюда! — оторванная от цветастой тряпки полоса наскоро перехватила ладонь. — Ничего, скоро остановится. Экий ты, прапор, полнокровный. Парнишку поднять сможешь? — Катя мотнула головой в сторону плетня. — В дом занеси. Пашка насчет мертвецов слабоват. Живее! Время, время идет.
Катя исчезла в доме. Герман надел через плечо карабин, подошел к мертвецу. Особых чувств не испытывал, кажется, мозг окончательно перестал воспринимать происходящее. Паренек оказался невысок ростом, но неудобен — тело уже окоченело, поднимать неудобно, все равно что колоду. Обхватив поперек, с трудом снял с плетня. Жужжали мухи. Герман понял, что брезгливо отворачивает лицо, стало стыдно. Девочка следила, глаза полны ужаса, словно в две кружки с расплавленной смолой заглядываешь.
— Пашка, твою мать, да уведи ты девку! — грубо рявкнул Герман и потащил мертвеца к крыльцу.
В корчме дым аммонала развеялся, пахло кровью и самогоном. Герман попытался положить парнишку на лавку. Ноги трупа торчали коленями вверх, лежать прилично убитый не желал. Чувствуя, что сейчас завоет в истерике, Герман устроил покойника на боку. Где-то в глубине дома грохала крышками Катя, ругалась.
— Вот, б… неужели все пожрали?!
На лицо мальчика Герман смотреть не мог. Машинально присел, расстегнул подсумок гайдамака, аккуратно вытащил винтовочные обоймы.
— Стой! — зарычала за стеной Катя. — Стой, морда бандеровская!
Герман выдернул из кобуры «наган», рванулся в дверь, столкнулся с окровавленным, бритым наголо мужиком. Гайдамак пытался повыше задрать руку, вторая, перебитая в локте, весела плетью.
— Я тільки кучер. Я нічого не робив!
— Ясное дело, — Катя тверже ткнула револьверным стволом в затылок пленника. — Все скажешь, и суд будет справедливый. Ишь, сука, под стол забился. Выводи его, Герман. Я керосином займусь.
Перед дверью Герман не выдержал, крепко ударил стволом в поясницу пленного. Гайдамак охнул, придерживая раненую руку, вывалился на солнечный свет:
— Та я же, господа-товарищи, тут случаем. Мобилизованный.
Пашка сидел на корточках рядом с неподвижной девочкой, что-то мягко говорил, как будто с лошадью разговаривал.
— Павел, присмотри! — сказал Герман, сталкивая пленного с крыльца. Пашка увидел пленного, тут же вскинул карабин, округлое лицо сразу стало жестким.
— У, сука!
— Катерина сказала, его допросить нужно, — пробормотал Герман, обходя крыльцо. Женщина со стянутыми за спиной руками лежала лицом вниз. Стебли лебеды у стены почернели от запекшейся крови. Стараясь не смотреть на рассеченные ягодицы, Герман обхватил тело поперек. Голова женщины легко откинулась на сторону, — горло было перерезано до самых позвонков. Герман придержал поседевший затылок, поднатужился. Занес в дверь. В нос ударил резкий запах керосина. Катя звякала жестяной банкой, расплескивала на стены.
— Клади.
За дверью в сиянии солнечных лучей плыл пух из распоротой подушки, опускался на детскую руку. Герман понял, что зайти туда просто не может, и опустил женщину у двери.
— Катя, живых больше нет?
— Нет, — кратко сказала Катя, швырнула опустевший бидон в глубь корчмы. — Пошли, прапор.
Во дворе страшно взвыли. Катя выскочила первой. Герман, взводя курок «нагана», бросился следом.
Выл гайдамак, пытался вжаться в стену, закрываясь здоровой рукой. Девочка, скрипя зубами, била его тяпкой. Легкое острое лезвие попадало то по руке, то по бритому черепу. Разлетались мелкие яркие брызги.
— Ой, ратуйте! Вберити жидовку, я усе скажу! Да приберите ее, я ж ни при чому! Ей-богу!
Тяпка срубила половину носа, — мужчина завизжал. Девчонка громче заскрипела зубами, била наотмашь, так что трещала легкая ручка тяпки. Гайдамак попытался заползти в угол, спрятаться у крыльца. Девочка шагнула ближе, шагала она неуклюже, как на ходулях, широко расставляя ноги, ударила по толстому загривку.
— Ой, прибирите тварюку! — мужик попытался отбрыкнуться сапогом.
Катя спрыгнула с крыльца, обхватила девочку сзади, вырвала тяпку, отшвырнула в сторону.
— Пусти! — застонала девчонка. — Я зубами! Сука. Лахн золсту мит ящеркес, мит блут ун мит айтэр!
[74]
