— Глупости. Экие экзотические бредни до вас докатываются. Верите? В столицах кое-кто из прыщавых революционеров да экзальтированных нимфоманок подобные планы вынашивал, но это от избытка мечтательности. Скоро пройдет. Порядок установят. Секретариаты, парткомы, месткомы, упрревгормосткомиссии и тому подобное занудство. Из развлечений только политинформации останутся да суды над литературными героями. Печорина за пижонство приложат, Всадника без головы — за оппортунизм и соглашательство. Никто вспоминать Сапфо и ее логоэды перечитывать не будет, и не надейся. Давай, Елена Прекрасная, заканчивай с религиозной деятельностью. Ну какая из тебя старица? Грешницы мы, чего уж душой кривить. На том свете ответим по всей строгости закона. Поехали с нами, Леночка. До города проводим. Ты же не пропадешь. Если здесь сумела бразды правления в свои руки прибрать, на свободе уж куда легче будет.
— А ты? Катя, у тебя какие-то серьезные обязательства? Молчишь? Что тебе эти самцы? Один мальчишка, другой хворостина очкастая, сутулая. Что ты их не бросишь? Зачем тебе по разбойному миру бродить? Давай здесь отсидимся. Подождем, пока все уляжется. И деньги нужны. Я в Париж хочу. Подальше от грязи, от святош, от революций. Мне Париж снится. Понимаешь?!
— Пустое, — прошептала Катя, мягко переворачивая подружку на живот. — Будешь ты в Париже. Почему нет? С такой внешностью и талантами всю Европу покорить, как два пальчика…
Ольга-Елена вцепилась в одеяло, властная любовница осторожно навалилась сверху, длинные ноги обхватили, сжали бедра монашки. Катя туго толкалась лобком в нежные ягодицы, покусывала ушко, стараясь не оставлять явных отметин зубами. И шептала, шептала о свободе, о просторном, злом и веселом мире…
Уйти пришлось до рассвета. Катя, поддерживая неудобные юбки, выбралась в узкое окно. Поцеловались на прощание онемевшими, бесчувственными губами.
— Я днем найду повод встретиться, — прошептала Ольга. — До ночи не выдержу. Пьяная я. Счастливая. Как от кокаина.
— Ты поосторожнее. Тебе бы и поспать не мешало, сестра-белица.
— Ненавижу я здешние ночи. В ушах от пустоты звенит. Уж лучше днем делами усердно заниматься — тогда устаешь, засыпаешь как мертвая. Катя, ты оружие не носи. Я тебя очень прошу. Боюсь я пистолетов. Ты уж меня прости покорно, дурочку такую.
— Ладно, прощу. Приду слабая, беззащитная, на всё готовая. Может, не так мгновенно будешь глазки закатывать. Пока, святая дева.
Катя прошлась по карнизу, соскользнула на землю по расшатанным скобам отсутствующей водосточной трубы. Наверху чуть слышно звякнул замок, повешенный на решетку. Сурова и пунктуальна сестра Ольга — окно не забудет запереть, подоконник тщательно протрет.
* * *
Два дня промелькнули как миг. Катя дрыхла, ела, блудила. Если не блудила, то думала о блуде. Как этакий судорожно-порочный режим выдерживала Ольга, вынужденная еще и с раннего утра до полуночи заниматься бесконечными заботами обители, понять было трудно. Так с одинокими девушками и бывает — крепишься-крепишься, а потом срываешься по полной программе. Бедняжка Ольга-Елена изголодалась воистину до последней крайности. Днем, сонно слушая из своей гостевой комнатушки строгий негромкий голос распоряжающейся на подворье сестры-хозяйки, Катя сама с трудом верила, что почти до рассвета сжимала в объятиях содрогающееся тело сего образца келейного благоразумия. Голос сестра Ольга никогда не повышала, но повиновались ей обитательницы монастыря беспрекословно. Черт его знает, как девчонка, сосланная с глаз долой подальше от столицы, смогла такие права взять, да еще обойдясь без оплеух и зуботычин. И ведь хорошо помнят в обители, за что голубоглазого падшего ангела в Темчинкинскую глушь законопатили. Чудны дела твои, господи.
Небо над Свято-Корнеевой обителью, казалось, навсегда затянуло дождевыми тучами. Монастырский двор превратился в вязкое болото, сестры перебирались через лужи, подхватив рясы. Старый инвалид проковыривал в лужах канавки, но эти мелиорационные усилия заметной пользы не приносили.
Личный состав «опергруппы» тяги к немедленному продолжению похода не выражал. Катя пару раз заходила проведать «бойцов». Пашка доложил, что лошади обихожены. Вид у парня был сытый, умиротворенный. Они с Германом сидели в относительном уюте, играли в шахматы и без особого азарта вели бесконечные политические дискуссии.
Прот, отрезанный ломоть, пребывал в заботах. То сидел у страдающей матушки Виринеи, то ковылял в село с поручениями, то лечебные отвары готовил. У одной из сестер обострился застарелый бронхит, и мальчик отпаивал ее пахучими снадобьями.
Как-то после обеда Катя столкнулась и с Витой. Девчонка пробиралась между луж, нагруженная двумя ведрами помоев, направлялась к свинарнику.
— Здравствуйте, Катерина Еорьевна.
— Привет. Как жизнь?
— Добре. Не обижают, и работы терпимо. Верою не попрекают.
— Ну, а это—…Катя неопределенно повертела пальцами, — к свинкам ходить — оно как? Не очень напрягает?
— Не кошерно, але потерпиты можно. На раввина тут не натолкнуся, — Вита глянула, кажется, насмешливо. — Вы, Катерина Еорьевна, не волновайтесь. Я из семьи торговой, у нас цадикам почет оказывают с издали. Если прикажут, я не то що свиньям, я и пану Петлюре помоев снесу. Пусть жрет, гой, шарамута
[82]
.
— С толченым стеклом плеснешь?
— Та як що крысомора под рукой не буде, — Вита глянула с откровенным вызовом.
Больше говорить было, вообще-то, не о чем.
— Ну, ладно, сапоги смотри не потеряй.
— Та не потеряю, — девчонка сноровисто зачавкала по грязи, потом обернулась: — Катерина Еорьевна, вы с сестрой Ольгой обережнее.
— Болтают о нас что-то?
— Да що о вас болтать? — удивилась девчонка. — О городских делах размовляете, оно и понятно. Времена трудны. Вы только глядите, лишнего ей не бовкните. Сестры говорят, Ольга скоро благословение на место игуменьи отримаэ. Тогда сестра Ольга всим усе припомнит, цэ вси уж знають.
— Не волнуйся, я лишнего не брякну.
— Я не за себя хвилююся. Мне-то що волноваться? — Витка фыркнула и пошлепала дальше к своим свиньям-петлюровцам.
* * *
Стоило остаться наедине, Ольга-Елена заводилась мгновенно. У Кати, правда, желания препятствовать этим взрывам страсти совершенно не возникало.
Дверь сарая, тревожимая порывами сырого ветра, поскрипывала, но девушки уже повалились на мешки. От мешков крепко несло овечьей шерстью, но они были мягкие, теплые. Катя припадала к страстно отвечающим губам, захлебывалась вкусом молодой кожи, призрачным ароматом духов и отнюдь не призрачным жаром вожделения. Любовницей сосланная петербурженка была потрясающей. Кате было с кем сравнивать. Любовников и любовниц на счету у бродячего сержанта числилось определенное количество. Не партнеров по постели, не случайных приключений, а именно настоящих любовников. К примитивному импровизированному траху, достаточным поводом для которого служит удачное стечение обстоятельств, Катя относилась пренебрежительно, примерно как к перловой каше из армейского сухпая. Жрать можно, но наслаждением такую трапезу и близко не назовешь. Иное дело, когда и через годы вспомнишь — и в жар бросает. Ой, были люди в наше время. Порой даже плакать хочется, так все глупо и быстро промелькнуло.
