Ольга-Елена, бесспорно, в памяти останется.
Четыре руки скрылись под одеждой, извивались девы на мешках, поцелуями захлебывались, аки черви, похоти впервые вкусившие и грехом, подобно яду черному, исходящие.
— Тс-с!
Замерли.
За дверью прочавкали по месиву две сестры, нагруженные пустыми корзинами — с кухни возвращались.
— А если зайдут? — прошептала Катя.
— Не зайдут. У меня для них послушание поминутно расписано, — Ольга села, натянула на белые округлые коленочки подол рясы. — Если сдуру заглянут, мы здесь подсчетом шерсти занимаемся, — сестра-хозяйка помахала солидной тетрадью в тисненом кожаном переплете.
— Полагаешь, мы действительно сойдем за занимающихся инвентаризацией?
— Не их собачье дело, чем мы занимаемся, — Ольга скривилась. — Не волнуйся, не попадемся. А если попадемся, придется какую-нибудь излишне любопытную стерву удавить.
— Не крутовато будет за наше бл…во жизни безропотных дев лишать?
— Бог простит. Отмолю, — Ольга перекрестилась. — Я в обитель не напрашивалась, значит, и снисхождение к слабостям моего жития свыше отпущено. Катя, когда ты ехать собираешься?
— Вот распогодится, и двинемся, — Катя откинулась на мешках, принялась поправлять кофточку — коротковатая одежка чуть что норовила задраться на манер игривого лифа. — Ты решилась, Елена Прекрасная?
— Не знаю. Ну, куда я сейчас побегу? — Ольга положила теплую ладонь на плоский и твердый живот подруги, не позволяя привести в порядок кофточку. — Возможно, когда Деникин Москву возьмет и дальше, на столицу, двинется, тогда рискну. Вдруг на кого-то из старых знакомых натолкнусь? Хотя какое там, мир совсем смешался. Истинная погибель Третьего Рима грянула.
— Насчет Деникина в Москве — это вряд ли. Захлебнется наступление.
— Ой, только не говори, что ты за нелепую большевистскую социальную справедливость выступаешь. Чернь, она и есть чернь. Быдло. Вроде сестер здешних, прости меня господь.
— Нет, я ни за кого не выступаю. Мое дело сторона. Пусть умные дяденьки сами разбираются, — Катя прикрыла глаза — теплая ладошка подруги начала вкрадчиво бесчинствовать. — Лена, пойдем с нами. Разве место тебе здесь? Мешки с шерстью до старости лет считать будешь? Ты же ни в бога, ни в черта давно не веришь. Сейчас-то кто заставляет в глуши сидеть? Здесь хоть и спокойно, но… Я обещаю, переправим мы тебя за границу. Все у тебя будет хорошо. Зачем сама себя хоронишь?
— Да не хочу я себя хоронить, — прошептала сестра-хозяйка, прижимаясь теснее. — Ты, Катюша, ошибаешься, в бога я верю. Только забыл он меня здесь. Свободу забрал, всех средств к существованию лишил. Теперь молодость отбирает. Только грязь мне оставлена да два десятка баб невежественных и бестолковых. Куда я двинусь без денег, без связей? Здесь я хоть как-то устроилась…
Катя хотела сказать, что боги даруют людям лишь право на свет родиться да отпущенные годы издали небрежно отсчитывают. А уж свободу и хлеб с маслом сами смертные у жизни когтями да кровью выдирают. Только говорить уже сил не было — под рясой жаркая Ольга была как струна напряженная. Катя вдавила подругу между мешками, оседлала…
* * *
— Идти нужно, — Ольга вяло нащупывала сапоги. — На днях из города должны священника прислать. Второй месяц обитель без духовника страдает. Совсем забыла о нас епархия. Сестры к исповеди всей душой стремятся. Твой младой красавчик, Павлушка, уже сбил сестру Аглаю с пути истинного. На сеновал по ночам шныряют.
— Вот подлец.
— Именно. Я силюсь притвориться, что вовсе ослепла. Тяжело без духовника. Скорее бы батюшку прислали. Что ты улыбаешься? Я не о себе, о сестрах беспокоюсь. Пока все благочинно, ими управлять проще, чем теми агнцами кроткими. А смутятся…
— Понимаю. Дух смущен, шерсть несчитана, сено испохаблено. Так и до социального взрыва недалеко. Бунт келейниц. Жуткая вещь.
— Жестокая ты, — печально сказала Ольга-Елена. — Что шерсть, ее сейчас все равно не продашь. Я тебе тетрадь принесла. Еще из Петербурга, из магазина Шейнберга. Тетушка пожелала, чтобы я покаяния свои непременно излагала каллиграфическим почерком на мелованной бумаге. А я здесь курицами командую, тщеславие свое тешу. Возьми тетрадь, Катя, может, будешь кому письма писать, так и меня вспомнишь.
— Не раскисай. Решайся. Через месяц, если повезет, будешь на Эйфелеву башню любоваться. В Париже хорошенькие девушки не голодают. И на панель им вовсе не обязательно выходить. А то и дальше можешь двинуть. Мир велик.
— Не добраться сейчас до Европы, — Ольга обеими руками обхватила шею подруги, шмыгнула безупречным носиком. — Стреляют везде. Денег у меня только на пирожки с тухлой печенкой хватит. Куда же я пойду?
Она тихо плакала, прижимая к себе Катю, будто баюкала любимую старую куклу. Размякшая старший сержант понимала, что великовата для куклы, но и у самой в носу щипало.
* * *
Ночь Катя снова провела в знакомой келье. Мерцала лампада, ложе на жестком полу казалось сказочно уютным. За распахнутыми решетками окна тускло взблескивали неуверенные звезды, дышал смолой и хвоей лес. Дождь унялся. Пора было собираться в дорогу. Ольга попросила еще один день и ночь. Пусть так. Крошечными глотками пили кагор и снова жадно, до судорог, любили друг друга. Ольга просила не жалеть, оставить память. Катя мучила белую шейку синяками-засосами, уговаривала уходить. Слова рассыпались разрозненными звуками, девушки начинали безмолвно вопить, торопливо топя друг друга в блаженстве.
Небо за старой ковкой решетки посветлело. Ольга зашевелилась:
— Сейчас к заутрене собираться. Ты сегодня спи здесь. Никто не хватится. Я днем зайду. Ведь, должно быть, последний наш денек…
Дребезжаще стукнул колокол. Ольга быстро, почти по-солдатски, оделась, закрыла окно, исчезла. Катя задвинула чахлую задвижку на двери, плюхнулась на ложе-гнездо, завернулась в одеяло. Поспать до обеда тоже неплохо.
* * *
Кажется, за окном опять накрапывало. Катя голову из-под одеяла не высовывала, бессовестно дрыхла. Нужно пользоваться случаем. Заканчивается монастырский курорт. Печально заканчивается. Может, и действительно… Прихватить девушку, хотя бы через границу ее переправить? Пусть будет счастлива. Можно и с ней остаться. Поселиться где-нибудь с видом на Эйфелеву башню. Леночка — девочка умненькая, с талантами не только в сексуальной области. Да и отставному сержанту работа всегда есть. Нуждаться не придется. Лет восемнадцать можно благоденствовать. Перед войной за океан перебраться. Хотя двум самостоятельным и резким бабам тяжело вместе ужиться. Но почему бы и не попробовать? Что теряешь, Екатерина Григорьевна? Сколько можно бродить по миру, несбыточными надеждами да будущей местью свое бытие оправдывать?
На подворье заржала лошадь, стукнул выстрел.
Катя подскочила, прыгнула к окну. Отсюда виднелась лишь часть стены и старый амбар с распахнутыми, прочно вросшими в землю створками ворот. За углом заорали, торопливо хлопнула пара винтовочных выстрелов, снова завопили. Орал мужчина, и орал матерно. В монастырь наведались новые гости. Катя дернула решетку. Хрен! Звякнул замок, отвалился кусочек штукатурки, но старинные кованые петли держали надежно. Ладно, сначала одеться. Портянки тщательнее, — в шелковых чулочках много не побегаешь. Девушка вбила ноги в сапоги, прыгнула к двери. Прежде всего нужно добежать к хлопцам в монастырский «отель». Стреляли где-то там, придется проскакивать двор «на арапа». Из тактичности пренебрегла «наганом», так сейчас и огребешь за опрометчивость по всей строгости революционного времени.
