— Марь-Ванна, вам чайку налить? — неожиданно для себя предложила Катя.
Марья Ивановна чуть вздрогнула, в замешательстве поправила седой пучок волос:
— А? Нет. Катерина, какой сейчас чай? Ты иди, иди…
Наполнив чашку и прихватив из холодильника сыр, а из хлебницы «бородинский», девочка отправилась на свою территорию. С соседями маленькой семье Любимовых не повезло. Марь-Ванна со своим Николай Егорычем (был ли сосед мужем или сожителем строгой уроженки города Иванова, Катя по молодости лет не интересовалась, а Катрин такие мелочи никогда и не волновали) были соседями неприятными, въедливыми, к тому же считали себя почти коренными москвичами, в то время как Любимовы переехали в столицу каких-то шесть лет назад, когда мама перевелась из Калининградского отделения Института океанографии в лабораторию Центральной Академии наук. Третий сосед, одинокий наладчик станков с соседней фабрики «Красный текстильщик», именуемый всеми жильцами просто Васей, тоже особой интеллигентностью не отличался. Зашибал представитель пролетариата крепко, шумно не скандалил, но на задушевные разговоры его тянуло непреодолимо, и Катину маму от соседа не на шутку подташнивало.
Вообще-то, поставить соседей на место и пригрозить «научить жить по уставу» было делом пустяковым. Но только при условии, что высокая тренированная девушка, умеющая и виртуозно обматерить, и дать по почкам, и вывернуть пальцы так, что человек взвоет, как перепуганный койот, не заперта в теле двенадцатилетней девчонки-мечтательницы. Кроме того, Катька привыкла к хамству соседей по коммунальному общежитию и просто не обращала на грубость внимания. Может, так оно и к лучшему. В последние дни Катрин и саму смущали признаки «переходящей моторики». Тело у Напарниц было одно на двоих, и повреждать его совершенно не стоило. Два дня назад Катька, забираясь на заснеженное дерево, чуть не растянула хилые связки на запястьях. Тогда Катрин слишком опрометчиво и бездумно вмешалась в неуклюжие движения юной верхолазки. И еще два раза прокололась. На перемене Катька чересчур яро завернула руку зарвавшемуся Андрею Жеребцову. Мальчишка чуть не расквасил рожу о крашеную школьную стену. Слава богам, никто из взрослых не видел. Жеребец мигом присмирел и принялся щупать вздувающуюся на лбу шишку. Зато одноклассники не замедлили объявить, что «Любимова совсем нервной стала». Еще одна неприятность вышла на уроке рисования. Вазочка (вещь скучная и неинтересная) уже намалевана, «четверку» можно было считать честно заработанной. До звонка оставалось минут десять. Ни Катька, ни Катрин не обратили внимания на то, чем заняты их общие пальцы, пока Герка Земляков не поинтересовался, во что она такое играет? Руки девочки, занятые восковыми мелками, упорно пытались втиснуть короткие цилиндрики в несуществующую обойму. Катрин тогда по-настоящему перепугалась. Ладно, Катька, — девчонка ничего не ощутила, кроме смутной тревоги. Не хватало еще малолетке перенять последствия контузии. Бессознательные движения до психушки быстрее, чем любой шантаж, доведут. К тому же Катрин перехватила взгляд учительницы рисования. Ох, нехорошо педагогша смотрела. Уж не наболтала ли Нинель чего лишнего? Поставить бы ее раком по-настоящему, чтобы прочувствовала, что почем. Да нельзя — дети мы.
Дома тревога отходила куда-то далеко. Здесь было и впрямь удивительно уютно. Горячий вкусный чай и Катя, и Катрин предпочитали пить без сахара. Сыр был чудо, «Кремлевский», из большого тюбика, как зубная паста. По слухам, такие сыры самым настоящим космонавтам на орбиту отправляют. Мазать на хлеб такой сыр просто класс!
Вкусно. Про уроки можно забыть еще на немножко. Мама, конечно, разозлится. Гулять завтра не пустит. Ну, как-нибудь…
Катрин заставила (себя? ее? их?) дожевать побыстрее, выбраться из-за стола и расстегнуть портфель. Катька мысленно скулила. Жалко ей было и себя, и весь мир, до того погрязший в безнадежной борьбе с уравнениями и синтаксисом с пунктуацией, что впору слезу пустить. Больше всего жаль времени, которое сейчас пойдет зряшно и мучительно. Из библиотеки еще две книжки нечитаные лежат.
«Вот блядство, ну почему девчонке хоть один хороший учитель за пять лет не попался?! Ведь не без способностей, выдра ленивая».
Катя грубой мысли испугалась, Катрин тут же почувствовала, как ее выдавливают. Но удержалась. В последние дни удерживаться удавалось все чаще. Главное — матом не думать и вообще поспокойнее быть. Интересно, все твари-паразиты в симбиозе интеллигентными и милыми зверушками прикидываются?
С математикой покончили на удивление быстро. После памятного разговора так ничего и не понявшая Катя (вернее, испугавшаяся по-настоящему обдумать, что, собственно, наговорила) слегка успокоилась. Нинель девочку к доске больше не вызывала. В журнале появились два «трояка». Катька подсознательно чувствовала, что Нина Георгиевна ее трогать опасается. (Ха, опасается?! Да она в панике и жуткой депрессии, дура алгеброидная. Весь пятый «А» опрашивать боится.) Тем не менее учить алгебру с геометрией стоило вдвойне усиленно. Катрин напрягла остатки знаний, унаследованных после собственной школы, пришлось нелегко. В скитаниях, боях и неумеренном разврате изо всех математических наук пригодилась разве что арифметика и начертательная геометрия. К Катьке бы того лейтенанта-артиллериста подселить в башку, — он на вычислениях собаку съел.
От вкуса черного дыма горящих причалов и гула канонады Катька тут же задергалась. Катрин уцепилась крепко, уходить очень не хотелось. С каждым разом опрокидываться в темноту становилось все болезненней. Не только девчонкина здесь жизнь, — уже и твоя. Ох, сиамские вы близняшки!
Писала Катька с какими-то нелепыми ошибками. Интуитивная грамотность у девчонки отсутствовала напрочь. Мысли летели таким аллюром, что рука с шариковой, за тридцать пять копеек, ручкой безнадежно отставала, и потому, брошенная и оскорбленная, уныло выводила странные «шифровки», то принципиально путая все подряд гласные, то вообще теряя буквы. Русский язык, после алгебры и геометрии, оставался камнем преткновения номер два. Катрин изо всех сил пыталась притормозить резвые фантазии девчонки. Потом, когда для себя будешь писать, строчи, как хочется, лети-свисти образами и картинами. А сейчас — «Свой край не узнаешь по-настоящему из окна самолета или поезда. Его нужно исходить пешком», — это только текст. Это не мчащиеся зеленые составы, не «Як-40», стремительно набирающий высоту и пробивающий пышную перину озаренных солнцем облаков. Это не долгие дороги, раскисшие от дождей или ласкающие босые пятки мягкой украинской пылью. Это не легкие кеды, ожидающие тебя на даче, обувь, в которой можно галопировать под теплым коротким дождиком. «Свой край…» — это всего лишь набор из сотни букв и знаков препинания, которые нужно расставить в строго определенном порядке. Шаг влево-вправо, — побег, прыжок на месте — провокация. Споткнулась на запятой, «растяжка» сработала, — считай, пятки у тебя нет. Медленнее, товарищ Любимова, ты на минном поле.
Английский… Бедняга Катька, изнуренная сражениями с родным языком, на язык вероятного противника положила большой и тяжелый… Уф, нельзя! Спокойнее, Катя, вот эти зрительные образы оставь в покое. Это у тебя после сотрясения. Доктор сказал — пройдет. Хм, еще года три на эти темы можешь не думать. У тебя, между нами, девочками, по женской линии все в порядке. Не рыбка. Ну да, не зря у тебя в башке Том Сойер со своей Ребеккой-Беккой промелькнул. Ой, только сейчас в ту сторону не думай!
