Розарио поднял голову и стал внимательно прислушиваться.
— Вот так же, — сказал он с глубоким вздохом, — вот так же в последние месяцы своей несчастливой жизни моя сестра любила слушать соловья. Бедная Матильда! Она покоится теперь в могиле, и ее разбитое сердце никогда больше не забьется от любви!
— У вас была сестра?
— Увы, да, у меня была сестра. Но больше ее нет. Ее юность не выдержала обрушившегося на нее горя.
— Что же с ней случилось?
— Конечно, ее горе не вызовет у вас жалости. Вы никогда не познаете всех этих роковых страстей, жертвой которых стало ее сердце: нечастная любовь, страсть к существу, наделенному всеми добродетелями, к человеку, а вернее — к божеству, отравила ее существование. Благородство, честь, прекрасная репутация, богатая одаренность, добродетель — от этого воспламенилось бы самое бесчувственное сердце; моя сестра это увидела и осмелилась его полюбить, хотя никогда не питала ни малейшей надежды.
— Но почему же в таком случае она не могла надеяться на взаимность?
— До знакомства с ней Жюльен уже дал слово. Его невеста была изумительно прекрасной, почти божественной. И все же сестра не переставала его любить, и ради любви к жениху она стала поклоняться его невесте. Однажды утром ей удалось убежать из отчего дома в очень бедной одежде; она пришла наниматься служанкой к его возлюбленной, и ее взяли в дом. С этого момента она стала встречаться с ним каждый день. Она постаралась добиться милости хозяйки и преуспела в этом. Ее усердие привлекло внимание и Жюльена. Добродетельные сердца умеют быть благодарными, и он выделил Матильду среди ее товарок; но как-то раз она выдала себя, ведь любовь ее была слишком пылкой, чтобы оставаться тайной. Забывшись на миг, она призналась в своей страсти, но что получила она в ответ? Он был настолько предан своей супруге, что даже взгляд сочувствия, обращенный к другой, считал украденным у жены. Он прогнал от себя Матильду, запретил ей раз и навсегда являться к нему на глаза. Такая суровость разбила ее сердце, она вернулась к отцу, и через несколько месяцев ее опустили в могилу.
— Бедняжка! Действительно, судьба ее слишком сурова, а Жюльен слишком жесток.
— Вы и вправду так думаете, отец мой? — порывисто воскликнул послушник. — Вы полагаете, что он был слишком жесток?
— Без всякого сомнения, а ваша несчастная сестра вызывает у меня искреннюю симпатию.
— Она вызывает у вас симпатию? Но тогда, мой отец, не откажите мне в вашей: я заслуживаю ее не меньше, чем она, я жестоко страдаю. У моей сестры был один друг, друг истинный, который сочувствовал силе ее чувств и не упрекал ее в том, что она не может с ними совладать. Но я, я! У меня никого нет, ни одного друга. Я одинок. В этом огромном мире нет ни одного сердца, которое билось бы в унисон с моим!
Эти последние слова были прерваны рыданиями. Монах был так этим взволнован, что взял руку Розарио и с нежностью ее пожал.
— Вы говорите, ни одного друга? А я, разве я не друг вам? Может быть, вас смущает мой сан и мое облачение? Прошу вас в таком случае забыть обо всем этом и видеть во мне лишь отца или брата, каким бы я хотел для вас быть. Ведь я тоже очень привязан к вам, и в тот день, когда я вас увидел, я испытал чувства, которые мое сердце до того дня не знало. Поэтому гоните прочь ваши страхи, откройтесь мне, Розарио. Говорите же. Я достоин вашего доверия. Если моя помощь и мое сочувствие могут облегчить тяжесть вашей участи…
— Ваше сочувствие, о да, именно, и только ваше. Отец мой, как хочется открыть мне вам тайну, которая душит мое сердце! Но я боюсь, я так боюсь…
— Боитесь? Но чего, сын мой?
— Того, что вы возненавидите меня за мою слабость, что признания, которые мне предстоит сделать вам, окончательно погубят меня в ваших глазах.
— Что же я могу еще добавить? Как мне убедить вас? Мне ненавидеть вас, Розарио? Увы! Это не в моих силах, привязанность к вам слишком велика. Откройте мне то, что тяготит вас, и я вам торжественно клянусь…
— Остановитесь! — прервал послушник, вставая. — Поклянитесь, что какова бы ни была моя тайна, какой бы серьезной она вам ни показалась, в любом случае вы не будете требовать, чтобы я покинул монастырь, пока не кончится мое послушничество.
— Моим священным одеянием, сутью моей веры я вам в этом клянусь, и пусть я сдержу свое обещание, как держит его Христос по отношению к роду человеческому! А теперь объясните мне, в чем ваша тайна, и вы можете рассчитывать на мою снисходительность.
— Я нуждаюсь не просто в вашей снисходительности, но в вашем сострадании. Нужно, чтобы вы выслушали меня, помня о собственных человеческих слабостях. О Амбросио (как тяжко мне произнести это имя), ведь и у вас есть сердце, то человеческое сердце, что подвержено всем искушениям. Отец мой, — продолжал он, бросаясь к ногам монаха и, точно обезумев, страстно прижимаясь губами к его рукам (безумное волнение прервало на миг его речь). Отец мой, — выдохнул он, — отец мой, я — женщина!
Монах вздрогнул, как от удара. Тот, кого только что звали Розарио, скорчился на земле, содрогаясь в рыданиях. Удивление одного и страх другого заставили обоих замереть на месте, как если бы к ним прикоснулись волшебной палочкой.
Очнувшись, монах поспешил покинуть грот и быстро направился к монастырю. Но несчастная женщина тут же оказалась возле него и загородила ему дорогу.
— Не убегайте от меня, — вскричала она, судорожно обнимая его колени. — Не покидайте меня, ничего не ответив на взрыв моего отчаяния! Выслушайте по крайней мере оправдания моей опрометчивости. История моей сестры — моя собственная история. Я — Матильда, а вы — тот, кого я люблю!
При этих словах изумление Амбросио перешло всякие границы. Он не мог вымолвить ни слова и глядел на Матильду, которая поспешила использовать его молчание, чтобы объясниться дальше.
— О Амбросио! — сказала она, — в моей любви к вам нет ничего нечистого. Я страстно желаю завладеть вашим сердцем, но во мне нет вожделения. Уделите мне еще немного времени, и то, что я скажу в свою защиту, убедит вас, что эта святая обитель не была осквернена моим присутствием. Отнестись ко мне с сочувствием не значит нарушать ваши обеты.
При этих словах она села, и Амбросио, совсем растерявшись, машинально последовал ее примеру.
— Будь проклят тот день, — воскликнула она с новыми рыданиями, — будь проклят тот день, когда я впервые переступила порог церкви Капуцинов! Один Бог или дьявол знают, чем был в этот день занят мой ангел-хранитель. Вы подменили заболевшего настоятеля и, конечно, не забыли того удивительного впечатления, которое произвела ваша проповедь. Я упивалась вашим красноречием! Ваши слова поднимали меня над землей! Я видела вокруг вас сияние славы, а ваше лицо было озарено божественным величием. Я вышла из церкви, сгорая от восторга. Вы стали кумиром моего сердца, постоянным предметом моих мыслей. Я, которую набожность не так уж и занимала, без конца стала ходить в церковь в абсурдной надежде увидеть вас, насытиться тем, что от вас исходит. Ночь успокаивала меня, потому что я была настолько полна вами, что всегда обретала вас в своих снах. Раскрыв объятия, вы звали меня и как дух, и как мужчина, и, опираясь на вашу поддержку, я без боязни шла по жизненным дорогам. Время только усиливало пыл моей страсти. Я стала избегать всякого общества, и в конце концов здоровье мое пошатнулось. Наконец, не в силах далее сносить эту пытку, я решилась изменить свой облик, и такой вы меня и узнали. Моя уловка удалась; меня взяли в монастырь, и я смогла завоевать ваше расположение. Однако страх быть разоблаченной отравлял мой покой. Я поняла, что если потеряю вас, я этого не переживу, и решилась не полагаться на случай, открыться вам во всем и положиться на вашу снисходительность и милосердие. О Амбросио, неужто я ошиблась и вы не столь великодушны, как я надеялась? Не хочу верить этому. Вы не захотите привести несчастную в отчаяние; вы позволите мне видеть вас, говорить с вами, уподобить во всем мою жизнь вашей. Даже мертвая, я хотела бы покоиться возле вас, рядом, в одной могиле!
