Покрытый легким белым песком пляж был изрезан множеством маленьких, совсем мелких бухт. Путники не огибали попадавшиеся им лужицы, с удовольствием освежая в воде усталые ноги. По другую сторону береговой полосы росли сосны, насыщавшие воздух ароматом смолы, их кроны напоминали своей формой церемониальные зонты, которые нубийские невольники держат по торжественным случаям над головами визирей, посланников и других важных персон. По темно-синим волнам бежала белоснежная пена, сдуваемая легким бризом, целая флотилия лодок вышла в рыбообильное море, волоча сети за кормой.
С час они шли молча, лишь изредка указывая друг другу на открывшийся простор.
– Квинт! – заговорил наконец Уолт. – Я не хочу быть тебе обузой. Денег у меня нет, и раздобыть их негде, разве что сделаться разбойником. А какой из меня грабитель, – он выразительно приподнял покрасневшую культю, – да и оружия у меня нет.
Квинт только усмехнулся, растянув губы под редкими, всклокоченными усишками песочного цвета, и ничего не сказал. Они продолжали шлепать по воде. Уолт почувствовал, как обида камнем ложится на сердце, глаза закололо от подступивших слез.
– Что ж, я – вроде рванины на палке, чучело бесполезное, ни на что не годное, – выговорил он с гневом и горечью.
– Ты хороший товарищ, – возразил Квинт. – Путешествовать в одиночку – все равно что есть хлеб без соли. Мне нравится тебя слушать. Не жаль отдать несколько медяков за рассказы о том, что твой спутник сделал в жизни, где побывал, кого любил и кого ненавидел, какие страсти им владели.
Квинт поднял голову, крупный, похожий на клюв нос вылез из-под полей надвинутой на лоб шляпы, взгляд рассеянно устремился куда-то вдаль.
– Понимаешь, – продолжал он, – я – то, можно сказать, ничего в жизни не совершил. Я хожу повсюду, смотрю, мне легко даются языки, я охотно слушаю, порой и сам что-то говорю, но делать ничего не делаю. Ни жены, ни детей, ни постоянного занятия. Я не страдал, не боролся, не знал ненависти, не знал любви, ни разу не убил мужчину, не поимел женщину. Мне бы хоть послушать того, кто испытал все это.
Вскоре после полудня, когда жара усилилась, они набрели на бухту чуть побольше прочих, защищенную выдавшимися в море скалами. Вверху виднелась заброшенная келья отшельника. Оба заметили, как во влажном песке то и дело открываются маленькие отверстия, в них что-то булькает, и дырка закрывается снова.
– Моллюски, – сказал Уолт.
– Ага.
Квинт скинул с плеч поклажу и вытащил длинную деревянную ложку и деревянную миску. Наклонившись, он поколупал ложкой песок и вскоре извлек красивую двустворчатую раковину ярко-каштанового цвета, добрых четыре дюйма в поперечнике. Между створками виднелась переливающаяся полоска перламутра. Ложноножка проворно втянулась внутрь, и раковина захлопнулась. Квинт принялся шарить в поисках следующей.
– Их же надо промыть, – напомнил Уолт. Он разбирался в моллюсках, впервые он начал добывать такую пищу лет семнадцать тому назад в песках Уэксфорда
[23]
. Он знал, что двустворчатую раковину надо несколько раз погрузить в пресную воду, заставить ее обитателя втянуть воду в себя и выплюнуть, иначе на зубах будет скрипеть песок.
Квинт указал на келью.
– Отшельники, конечно, редкостные глупцы, но даже они не станут селиться там, где невозможно раздобыть пресной воды.
Квинт продолжал копаться в песке, пока не набрал по четыре раковины на брата: сверх того будет уже излишество, решил он. Путники быстро вскарабкались на скалу и вышли к крошечной часовенке и еще меньшей келье. В келье только и помещалась что полка в пять футов длиной и один шириной, приподнятая на два фута от земли.
– Ложе его святейшества, – сказал Квинт.
– Но где же вода?
Они всё обыскали, но не нашли ни колодца, ни природного источника.
– Может быть, за водой он ходил в лес?
– Вряд ли. Эти бездельники потому и затворяются в кельях, что им пальцем лень пошевелить.
Друзья зашли в часовню. Все украшения, какие можно было убрать, из нее уже вынесли, остались только фрески на покрытых штукатуркой стенах – весьма впечатляющая картина искушений святого Антония. Особенным жизнеподобием отличались бесы, принявшие облик нагих куртизанок. Квинт заявил, что естественные позы блудниц гораздо больше напоминают ему римское, нежели византийское, искусство. Уолт тем временем обнаружил, что плоский камень у самого входа поддается под ногами, и, опустившись на пол, сунул руку в щель рядом с камнем, пытаясь его приподнять. Квинт тут же поспешил ему на помощь. Вдвоем они откинули крышку колодезя и нащупали кольцо с привязанной к нему веревкой. На другом конце веревки болталось деревянное ведерко. Вода оказалась прохладной и свежей.
– Вот видишь! – воскликнул Квинт. – Ты уже отработал потраченные мной гроши.
Если б они куда-нибудь спешили, следующий час подверг бы их терпение серьезному испытанию: семь раз пришлось менять воду в ведерке, пока моллюски не перестали изрыгать песок, потом надо было собрать камни и сложить очаг, найти дрова, чтобы вскипятить горшок с водой, нащепать лучины, чтобы разжечь огонь. У Квинта в багаже нашлись и кремень, и железное кресало, и горшок из меди с оловянным покрытием, рассчитанный как раз на восемь больших раковин.
– Где же ты научился промывать моллюсков? – спросил Квинт, когда с работой было покончено.
Летний день, не похожий, однако, на другие летние дни. Даже с самой вершины Хэмблдона Уолту не открывалась такая синева небес. И еще – море. Здесь оно ничуть не напоминает ту страшную бездну, которую он три дня назад пересек на корабле, следовавшем из Порлока в Уэксфорд. Там, на открытой палубе, мальчик напугался, промок до костей, его тошнило, но теперь он видит перед собой белые барашки, бегущие по волнам, вода кажется серо-зеленой под лучами солнца; когда же находит туча – лиловой, точно большой синяк. Барашки выплевывают пену на песок, песчаному пляжу не видно конца, а за спиной – поросшие травой дюны. Кругом песок и море, только южнее вырисовываются башенки мола, за ними – гавань Уэксфорда, маленький городок, замок и порт.
Четверо мальчиков в возрасте от восьми до двенадцати лет, Уолту сравнялось одиннадцать, он второй по старшинству. Еще до рассвета они поднялись с расстеленных в конюшне подстилок и почти все утро провели в воинских упражнениях под началом старого Эрика. Служивый не давал им спуску, заставляя биться друг с другом различным оружием – конечно, потешным, но оставлявшим на теле глубокие ссадины и синяки, и нещадно лупил тростью по голым мальчишеским ногам, если кто-то из учеников сражался без должного усердия.
В девять утра им выдали завтрак – ломти ржаного хлеба, смоченного парным молоком, и велели дожидаться отца Патрика, наставлявшего их в катехизисе. Однако в то утро преподобный отец так и не явился. Мальчики начали скучать, их обижало, что никто на них не обращает внимания. Во дворе суетились слуги. Гарольд и младший брат его, Леофвин, вышли из дома и сели на коней...
