Отряд бабуинов готовился форсировать поток в мелком месте. Мы лежали в тени; бабуины нас не видели и не чуяли. Они бесшумно выкатились из кустов и приступили к переправе. Впереди двигались три крупных матерых самца во главе с исполинским вожаком. Головы бабуинов со скошенными лбами, вытянутыми мордами и тяжелыми челюстями качались из стороны в сторону; я видел могучие мускулы, грузные плечи и вялые хвосты на крепких жирных задах. Самки и молодняк держались позади и только начали выходить из кустов.
Дебба очень медленно и тихо откатилась прочь. Я осторожно поднял винтовку и оттянул курок, придерживая спусковой крючок, чтобы не было щелчка.
Прицелившись под лопатку старому вожаку, я нежно потянул спуск — и услышал, как пуля шмякнула в мясо. Зевать было некогда: перекатившись, я вскочил на ноги и открыл огонь по оставшимся самцам. Они улепетывали друг за другом, перепрыгивая с камня на камень. Я сперва повалил первого, затем второго, когда тот перепрыгивал через труп, — и повернулся посмотреть, что с вожаком. Он лежал в воде ничком. Самец, которому досталась последняя пуля, истошно верещал; я выстрелил и прикончил его. Остальные уже скрылись в кустах. Пока я перезаряжал, подошла Дебба и попросила подержать винтовку. Я разрешил. Она взяла на караул, пародируя Арапа Майну, и сказала:
— Была холодная, а стала горячая.
На выстрелы пришли обитатели Шамбы, среди них были Стукач и Нгуи; последний держал копье, и пахло от него характерно. Стало быть, в лагерь не пошел, подумал я, узнав запах помбе.
— Три трупа, — комментировал Нгуи. — Всё важные генералы. Генерал Бурма. Генерал Корея. Генерал Малайа. Буона нотте.
Выражение «буона нотте» он выучил, когда служил в КАР в Абиссинии. Дебба хмуро разглядывала лежавшие в воде трупы бабуинов — зрелище было не из приятных. Нгуи подошел и забрал у нее винтовку, которую она держала с рассеянной небрежностью. Я велел Стукачу организовать людей, чтобы вытащить трупы из ручья и усадить в живописных позах у забора. Позже их можно было подвесить на шестах в назидание другим либо использовать в качестве приманки.
Стукач принялся распоряжаться. Дебба отрешенно следила, как люди волокут и сажают у ограды тяжелые тела с длиннющими руками, безобразными животами, свирепыми мордами и жуткими челюстями. Один труп запрокинул голову, как беспечный мечтатель; два других сгорбились, словно пригорюнившись. Полюбовавшись на них, мы направились к Шамбе, где ждала машина. Впереди шагали я и Нгуи; винтовку он вернул мне. Стукач держался сбоку и чуть позади, а за ним шли Вдова и Дебба.
— Знатные генералы, — говорил Нгуи. — Важные генералы. Квенда на лагерь?
— Стукач, старина, как самочувствие? — спросил я.
— Что самочувствие, брат? У меня разбито сердце.
— Как так?
— Вдова.
— Замечательная женщина.
— Это верно. Однако она хочет, чтобы ее покровителем был ты. А меня третирует и унижает. Хочет жить у тебя с малышом, о котором в стране Майито я заботился, как родной отец. Хочет быть с Деббой, когда та станет вспомогательной женой при леди мисс Мэри. Об этом каждому известно, и Вдова не скрывает.
— Плохо дело.
— Деббе не следовало нести твою винтовку.
При этих словах Нгуи посмотрел на него.
— Она не несла, просто подержала.
— Ей не следует трогать.
— Это чье мнение? Твое?
— Что ты, брат! Нет, конечно. Об этом говорят в деревне.
— Так передай, чтоб заткнулись, а то сниму опеку. — Я понимал, что заявлениям такого рода грош цена, но Стукачу, по большому счету, цена была не выше. — И потом, не прошло и получаса, у тебя не было времени узнать, что говорят в деревне. Не пытайся быть интриганом.
А то закончишь, как интриган, подумал я.
Мы вошли в Шамбу и увидели ладные хижины, красную землю и большое священное дерево. Сын Вдовы подбежал, уткнулся мне в живот и ждал поцелуя в макушку. Я погладил его и вместо поцелуя дал ему шиллинг. Тут мне пришло на ум, что Стукач получает шестьдесят восемь в месяц, и один шиллинг — это почти половина его дневного заработка. Подозвав его, я пошарил в нагрудном кармане, выудил несколько слипшихся от пота десятишиллинговых банкнот, отделил две и протянул ему:
— Вот, возьми. И не болтай чепухи, кто там что держит. Здесь такие мужчины, что и ночного горшка не удержат.
— А разве я говорил, что удержат, брат?
— Купи подарок Вдове. И докладывай все, что происходит в городе.
— Сегодня уже поздно ехать.
— Иди к дороге, дождись англо-масайского грузовика.
— А если не дождусь, брат?
Я отдал должное его служебному рвению. Обычно в таких случаях он говорил: «Слушаю, брат!» А на следующий день: «Грузовик не пришел, брат».
— Тогда поедешь на рассвете.
На душе у меня скребли кошки: было жаль и Вдову, и Стукача, и всех жителей Шамбы с их надеждами и чаяниями. Мы сели в машину и уехали, не оглядываясь.
Это было за несколько дней до дождя, когда еще не вернулся лев; я вспомнил об этом лишь потому, что мне стало жалко Джи-Си, который, в силу привычки, или морального кодекса, или просто по желанию, жил на сафари в одиночестве и всю ночь напролет читал.
Одной из его настольных книг был роман Алана Патона «Слишком поздно, бекас». Я эту книгу прочел с трудом: ее библейский выспренний стиль и чудовищная концентрация набожности вызывали у меня чуть не физиологическое отторжение. Складывалось впечатление, что набожность автору подвозили в бетономешалке и подавали по лесам в тяжелых ведрах, а он щедро заливал ею тщедушный сюжетный каркас; речь шла уже не о привкусе или легком душке, а о жирном радужном пятне, которое расплывалось на душе читателя после первых же страниц, как после крушения танкера. Джи — Си, однако, утверждал, что книга стоящая, и я мужественно ломился сквозь нее, решительно не понимая, зачем я трачу время на этих тупых, фанатичных, чудовищных патоновских персонажей, снедаемых жгучим стыдом из-за запрета на межрасовые браки, введенного в ЮАР в 1927 году. И только перевернув последнюю страницу, я осознал, что Джи-Си был прав: изначальная цель Патона заключалась в том, чтобы показать нам таких вот набожных уродцев во всем их безобразии, но поскольку собственной набожности ему было не занимать, он не мог им не сочувствовать и так упорно и изобретательно пытался их оправдать, что в конце концов выдал им полный карт-бланш.
Джи-Си и Мэри увлеченно говорили о городе под названием Лондон, который я знал большей частью понаслышке и с которым вживую познакомился при весьма аномальных обстоятельствах, поэтому я слушал их разговор и думал о Париже — он, слава Богу, был мне знаком при всех мыслимых и немыслимых обстоятельствах. Я любил его безмерно и знал настолько хорошо, что избегал о нем говорить, делая исключение только для близких друзей, живших в Париже в старые добрые времена. В те времена у каждого из нас имелось свое кафе. Туда можно было пойти и спокойно посидеть в одиночестве, потому что тебя никто не знал, кроме официантов. У всех, кто любил Париж, было два или три таких секретных кафе — очень удобно. В одном из них ты работал. Туда тебе доставляли почту, которую ты не хотел получать на домашний адрес. Туда можно было прийти рано утром и выпить на террасе эспрессо с бриошью, а когда в углу возле окна приготовят стол, переместиться туда и работать, пока официанты скребут, драят и полируют кафе. Хорошо, когда рядом трудятся другие, это настраивает на рабочий лад. Время идет, кафе понемногу заполняется клиентами; ты расплачиваешься за полбутылки «Виши» и направляешься по набережной в другое секретное кафе, где пьешь аперитив и обедаешь. Если хочется пообщаться, идешь в кафе или ресторан, где собираются знакомые.
