Самые лучшие секретные местечки отыскивал француз Майк Уард. Он прекрасно знал Париж и любил его, как никто другой. Обнаружив новое кафе, он тотчас устраивал там вечеринку, чтобы отметить столь важное событие. Мы с ним отыскивали места, балансирующие на грани банкротства, с подходящим винным погребом и хорошим поваром, чаще всего алкоголиком; успешные заведения с большой клиентурой не годились на роль секретных кафе. Чарли Суини постоянно совершал эту ошибку. Стоило ему обнаружить новое место, как оно начинало бешено набирать обороты, и скоро уже приходилось стоять в очереди, чтобы получить столик. В целом, однако, Чарли свято соблюдал этикет секретных кафе и хранил чужие тайны.
Существовали также вспомогательные кафе, служившие местом полуденных встреч, деловых или дружеских. Иногда такие встречи проходили на твоей территории, иногда кафе выбирала другая сторона. На встречу можно было прийти с подружкой; разумеется, по предварительной договоренности. Подружкам надлежало иметь постоянную работу, иначе их никто не принимал всерьез. Только полные идиоты содержали своих подружек. Отягощенные проблемами бездельницы никому не были нужны, днем у людей и так хватало забот. Если девушка имела надежный заработок и хотела быть твоей подружкой — это считалось нормальным. Она давала тебе ночи, а ты кормил ее по вечерам, одаривал безделушками и помогал, если требовалось. Я нечасто приводил своих подружек на встречи с Чарли. Он, напротив, постоянно являлся с красивыми, скромными девушками, неизменно работающими, безукоризненно вымуштрованными. В то время моей подружкой была моя консьержка. Я никогда прежде не состоял в связи с консьержкой, и новизна ситуации меня вдохновляла. Главным достоинством моей подружки было то, что она не могла отлучиться с работы даже по вечерам. Когда я снял квартиру в доме, где она работала, к ней захаживал офицер Республиканской гвардии: усищи, медали, плюмаж на шлеме, все как положено. Его казарма была в двух шагах от дома, и свою возлюбленную он навещал в строго определенные часы. Чрезвычайно достойный человек. Мы обращались друг к другу не иначе как «месье».
Я не был влюблен в свою консьержку; просто мне было очень одиноко по ночам, и когда она впервые поднялась в мою мансарду (я оставил ключ в замочной скважине), сбросила туфли на мягкой войлочной подошве, улеглась на кровать, стоявшую у окна, из которого открывался чудесный вид на кладбище Монпарнас, и спросила, люблю ли я ее, я вежливо ответил:
— Разумеется.
— Я так и знала, — ответила она. — Только не могла осмелиться.
Она быстро разделась. Я стоял у окна и смотрел на залитое луной кладбище. Консьержка не пахла, как пахнут женщины Шамбы, но была чистоплотна, и хрупкость ее скорее всего объяснялась скудным питанием. Потом мы отдали должное волшебному пейзажу, на который перед этим не обращали внимания, хотя он каждую ночь стоял у меня перед глазами, и внизу хлопнула дверь (вернулся последний жилец, комментировала она), и мы лежали, обнявшись, и она клялась, что никогда по — настоящему не любила красивого офицера Республиканской гвардии. Я сказал, что офицер производит впечатление мужественного и порядочного человека, ип brave homme et treasgentil, и, судя по всему, отлично смотрится верхом на лошади. Консьержка ответила, что она не лошадь, и вообще все гораздо сложнее.
Итак, Мэри и Джи-Си говорили о Лондоне, а я вспоминал о Париже и думал, что мы все воспитаны по-разному, хотя каким-то чудом находим общий язык, и что Джи-Си очень одинок, особенно по ночам, и что иметь в женах такую замечательную женщину, как Мэри, — большое счастье, и что я непременно распутаюсь с Шамбой и постараюсь быть хорошим мужем.
— Что отмалчиваешься, господин генерал? — спросил Джи-Си. — Тебе с нами скучно?
— Мне не бывает скучно с молодежью. Слушаю вашу беззаботную болтовню и забываю, что сам уже стар и никому не нужен.
— Чушь! — сказал Джи-Си. — В самом деле, о чем ты думал с таким сосредоточенным видом? Уж не о том ли, что день грядущий нам готовит?
— Если бы я об этом думал, у меня в палатке целую ночь горел бы свет, тебе ли не знать.
— Гребаную чушь пороть изволите, господин генерал.
— Ах, не надо таких слов! — воскликнула Мэри. — Мой муж деликатный человек и не переносит резкого обращения.
— Ну вот, хоть чем-то его можно пронять. Приятно обнаружить в пропащем человеке светлую черточку.
— Он ее тщательно скрывает. О чем ты думал, дорогой?
— Об офицере Республиканской гвардии.
— Вот видишь! — воскликнул Джи-Си. — Я всегда говорил, что в нем есть что-то деликатное, даже нежное. Человек раскрывается в самый неожиданный момент. Это такая прустианская черта. Скажи, он хорошенький? Не стесняйся, мы толерантные люди.
— Кстати, Папа и Пруст жили в одной гостинице. — заметила Мэри. — Правда, Папа утверждает, что в разное время.
— Как знать, может, там все и началось.
Джи-Си был в ударе, от давешнего уныния не осталось и следа, и Мэри с ее редким даром забывать о насущных проблемах тоже была вполне счастлива. Такой очаровательной и аутентичной избирательной памяти, как у нее, я никогда прежде не встречал. Мы могли разругаться вдрызг, а уже через пару дней она начисто и совершенно искренне об этом забывала. Правда, механизм избирательности не всегда работал в ее пользу: Мэри прощала не только себя, но и оппонента. Она была странной женщиной, и я ее очень любил. Из недостатков я мог отметить только два: во-первых, мелкий рост, не позволявший охотиться на льва в высокой траве, а во-вторых, излишняя жалость к животным, из-за которой она дергала спуск, допуская нелепые промахи. Последний недостаток меня ничуть не раздражал, я даже находил его привлекательным. Мэри, однако, это здорово мешало. Умом она понимала, зачем мы убиваем животных, и соглашалась с необходимостью, и даже научилась находить в этом удовольствие, убедив себя, что никогда не поднимет руку на красивых созданий, например, импалу, а ограничится убийством безобразных или опасных чудовищ. После шести месяцев ежедневной охоты она искренне полюбила это по большому счету постыдное и в то же время, если соблюдать определенный этикет, весьма благородное занятие, однако некая часть ее подсознания была слишком добра и раз за разом заставляла ее дергать спуск. Я любил Мэри за это, и моя любовь была той же природы, что и антипатия, которую вызывали у меня женщины, работающие на бойне или усыпляющие собак и покалеченных скаковых лошадей.
— Как же звали того кавалериста? — спросил Джи — Си. — Альбертин?
— Его звали Месье.
— Папа водит нас за нос, мисс Мэри.
Они опять заговорили про Лондон. Я тоже задумался об этом городе — в сущности, неплохом, но слишком шумном и извращенном. Он был мне чужим. Мысли вновь перескочили на Париж — тут я мог до бесконечности смаковать каждую деталь. На самом деле и я, и Джи-Си просто волновались за Мэри и ее льва, только выражалось это по-разному. В такого рода охоте не было ничего сложного или экстраординарного, но Мэри гонялась за своим львом слишком долго, и мне хотелось, чтобы сага поскорее закончилась.
