— Страшные, страшные вещи! Не думаете ли вы, сэр, что мне лучше отступить в тень, и пусть мисс Мэри отправляется на нгому с вашим коллегой? Правда, это может показаться нарушением приличий — ну так что? В конце концов, она же мемсаиб. Помните «Бремя белых» Киплинга?
— Мисс Мэри пойдет на нгому со мной, — отрезал Джи-Си. — Сделай-ка нам выпить, мисс Мэри. Или нет, я лучше сам.
— Спиртное разливать я еще не разучилась, — сказала Мэри. — И вообще, хватит друг друга шпынять.
Откуда столько злобы? Дама невинно пошутила, а они сразу завелись. Можно подумать, здесь разрешается шутить только Папе и его клевретам. Тоже мне, силы ночи!.. Во сколько вы, кстати, проснулись?
— Не так уж и рано. Или это было вчера?
— Дни набегают один на другой, один на другой, один на другой, — продекламировала Мэри. — Это мои стихи про Африку.
Мэри писала поэму про Африку — судя по всему, нечто грандиозное. Беда была в том, что она постоянно забывала записывать сочиненные куски, и они таяли, как сны под утренним солнцем. То немногое, что она успевала положить на бумагу, держалось в строжайшем секрете. Мы верили в славное будущее поэмы; я, впрочем, верю и по сей день, хотя было бы проще, если бы Мэри ее действительно написала. В то время мы все увлекались «Георгиками» в переводе Сесила Дей-Льюиса. По рукам ходили два экземпляра, постоянно теряясь, всплывая и снова теряясь; на моей памяти еще ни одна книга не вела себя столь легкомысленно. К Баттисто Мантовано у меня только одна претензия: он утверждал, что любой образованный человек может писать сносные стихи. Данте, напротив, говорил, что образования мало, надо быть сумасшедшим. Тут ему, конечно, верить нельзя. Впрочем, верить нельзя никому, особенно если живешь в Африке. В Африке что на заре правда, то к полудню ложь, не стоящая и гроша, как то волшебное, в обрамлении спелых трав, лазурное озеро на окоеме пропеченного солончака; его только что протопал от края до края и ясно понимаешь, что никакого озера нет, а оглянись — вот оно, живое и прекрасное.
— Это ты сама сочинила? — спросил я.
— А кто же еще!
— Надо над слогом поработать, а то похоже на описание автокатастрофы.
— Чужих львов убивать тебе мало? Принялся за чужие стихи?
Джи-Си слушал нас рассеянно, как изможденный играми мальчуган. Я решил его подбодрить и признался:
— Моя копия «Георгик» нашлась, можешь взять. И не смотри так, я точно знаю, что она моя. Там нет предисловия Луи Бромфилда.
— Я свою копию тоже знаю, на ней написано мое имя.
— Правильно. А еще в ней есть предисловие Луи Бромфилда.
— Что еще за Бромфилд? Имя какое-то… провокационное.
— Это такой американский писатель, известен главным образом своей скотоводческой фермой в штате Огайо. Про его ферму слышали даже в Оксфорде, поэтому и предложили ему написать предисловие. Он признался, что начал листать поэму, и скотный двор Вергилия возник перед ним как живой, со всеми домашними животными, батраками и прочим. Как там он выразился?.. Грубые и уродливые черты. Или скоты? Уже не помню. Наверное, скоты, он все же фермер. Ни один, говорит, читатель не устоит перед чудовищной образной силой этой поэмы.
— Моя копия была однозначно без Бромфилда, — покачал головой Джи-Си. — Признайся, ты ее посеял в Каджиадо?
— Свою я тоже надписала, — заметила Мэри.
— Ну и молодец, — похвалил я. — Ты и свой суахильский разговорник надписала. А я таскаю его в заднем кармане, страницы уже от пота слиплись. Не беда, я тебе свой разговорник уступлю. Его тоже можешь надписать.
— Мне твой не нужен, я хочу свой, который ты пропитал мерзким ягодичным потом, непонятно зачем.
— Видимо, специально, чтобы испортить тебе впечатление от Африки. Впрочем, вот он, забирай. Хотя я на твоем месте взял бы чистый.
— Что мне чистый? В моем были комментарии на полях, я туда идиомы записывала…
— Ну ладно, извини. Я, наверное, утром впотьмах сунул в карман по ошибке.
— По ошибке? Ты ведь у нас никогда не ошибаешься. И вообще, чем в поту мариновать, лучше бы его по назначению применил. Выучил бы язык. А то читаешь одни французские романы. Как будто мы не знаем, что ты умеешь читать по-французски. Стоило ли приезжать в Африку, чтобы читать французские романы?
— Может, и стоило. У меня раньше никогда не было полного собрания сочинений Сименона, и продавщица в книжном магазине в фойе «Ритца» очень помогла: оформила заказ, отправила коробки.
— А потом ты все оставил в Танганьике у Патрика, кроме нескольких книг. Думаешь, он их будет читать?
— Не знаю. Патрик загадочная личность, почти как я. Может, будет, а может, и нет. Но у него есть сосед, который женат на француженке. Ей точно пригодится. Хотя я уверен, Патрик сам будет читать.
— Скажи, ты французский изучал по-настоящему? С грамматикой, со всеми делами, чтобы говорить без ошибок?
— Нет.
— Ты безнадежен.
Джи-Си хмуро посмотрел на меня.
— Неправда, — сказал я. — Меня можно будет назвать безнадежным, когда я перестану надеяться. Вы это сразу заметите, не сомневайтесь.
— А на что ты надеешься? На свою интеллектуальную неряшливость? На книги, что воруешь у людей? На левые домыслы о том, куда побежит лев?
— Не люблю паразитных аллитераций: лев, левые… Просто скажи: домыслы.
Засыпаю с молитвой: о Боже мой.
Проспрягай «засыпаю» с моей женой.
И с любовью сладостной, неземной.
Проспрягай с цепочкой дней и ночей,
И с огнем — настоящим, не от свечей,
И с вершиной, светом моих очей.
В ожерелье веток могучий тис,
В снежной пудре отсвет костра погас.
Проспрягай со снегом хотя бы раз.
Почему вершина то далека,
То близка? И как проспрягать «люблю»
С кукурузой, что дарит твоя рука?
Мне, конечно, не стоило затевать литературный спор, особенно с теми, кто недавно читал Вергилия, но тут настало время обеда, этого великого примирителя разногласий, и все, кому посчастливилось насладиться великолепным меню, чувствовали себя не хуже, чем средневековые нарушители закона под сводами церквей, то есть в абсолютной безопасности, хотя я не очень-то верю в надежность церквей как убежищ. Умиротворенные, мы убрали посуду, и Мэри отправилась вздремнуть. А я пошел на нгому.
Это была вполне обычная нгома, только общая атмосфера отличалась редким миролюбием, да молодые егеря, танцуя, лезли из кожи вон; каждый был в шортах и с четырьмя страусиными перьями в волосах, по крайней мере в начале. Два пера были белыми, а два выкрашены в розовый цвет. Крепились они при помощи хитроумных приспособлений: кожаных ремешков, шпилек и проволочек. К щиколоткам егеря привязали колокольчики. Хореография танца подчинялась строжайшей дисциплине: ритм держали три барабана, им подыгрывали на пустых жестянках и старых бензобаках. По крайней мере три танца были всем известной классикой, остальные — полной или частичной импровизацией. Женщины и дети держались в стороне: их очередь не подошла. Они тоже пританцовывали, но с егерями пока не смешивались; по их движениям можно было заключить, что у себя в Шамбе они практиковали более жесткие и откровенные нгомы.
