— Ты ведь ел медвежье мясо в Америке, когда охотился в Скалистых горах, — комментировал я. — И кабана тоже ел, хотя он хуже, чем лев или медведь.
— Иди к черту, — отвечал Отец. — Чего пристал? Видишь, я ем.
— Ну и как?
— Как, как. Вкусно. Не подначивай.
— Ах, мистер П., возьмите еще кусочек! — воскликнула Мэри. — Ну пожалуйста!
— Хорошо, хорошо, — буркнул он. И добавил, возвысив голос до бабьего фальцета: — Только прекратите на меня глазеть!
Сейчас, за ужином, мы вспоминали те времена, и мне нравилось говорить об Отце, пожалуй, моем лучшем друге, которого все любили. Мэри рассказала об их беседах с Отцом во время долгой поездки через Танганьику, когда мы охотились возле реки Руаха и на равнине Бохоро. Я слушал, мысленно заполняя Отцовы недомолвки, и мне казалось, что он сидит с нами, и на душе становилось легко — даже заочно, из рассказа Мэри, Отец помогал мне, распутывая и упрощая сложные ситуации.
Мне думалось, что и лев, чье мясо мы с таким аппетитом поедали, незримо присутствует на нашей трапезе, и это большое счастье — ужинать в столь достойной компании.
В эту ночь Мэри спала в своей кровати, сославшись на усталость. Я какое-то время лежал без сна, потом вышел посидеть у костра. Мысли кружились вокруг Отца: я жалел, что он не бессмертен, и радовался, что мне выпало счастье его знать, и что вместе мы сделали пару — тройку интересных вещей, как в старые добрые времена, с шутками и разговорами, когда важно не дело, а люди, с которыми его делаешь, и под эти мысли меня начала одолевать сонливость, и я ушел спать.
Глава одиннадцатая
Проснувшись рано утром и наблюдая, как Нгуи легкой походкой шагает по траве, я думал, что мы с ним братья, и мне было странно, что я, белый человек, живу в Африке. Двадцать лет назад меня привели на проповедь к мусульманскому миссионеру: он объяснял слушателям преимущества темной кожи перед светлой. Я был дочерна загорелым и почти не выделялся из толпы.
— Посмотрите на белого человека! — говорил миссионер. — Он выходит из тени, и солнце тотчас же начинает его убивать. Кожа его краснеет и покрывается волдырями. Бедняга вынужден сидеть взаперти, разрушая себя алкоголем, он пьет из большого стакана или прямо из горлышка, чтобы заглушить ужасную мысль: завтра опять встанет солнце! Жалок, жалок белый человек, но посмотрите на его мванамуки, на его несчастную мемсаиб! Коричневые пятна покрывают ее тело, как только она выйдет на солнце; уродливые пятна, подобные предвестникам проказы. Если она не убежит сразу в тень, то солнце заживо сорвет с нее кожу, превратив тело в багровый ожог…
Утро было слишком ясным, чтобы предаваться такого рода воспоминаниям, да и многие смачные места из той проповеди я уже забыл. Один пассаж крепко засел в памяти: описание белого рая, жалкий прототип которого белый человек тщится воссоздать на земле, без устали ударяя маленькие мячики клюшкой или перебрасывая мячики побольше через сеть, похожую на рыболовецкий невод, пока солнце, воспылав праведным гневом, не загонит его обратно в сумрачный клуб, где он будет убивать себя алкоголем и хулить поносными словами малютку Иисуса, если рядом не будет его ванаваки.
Мы с Нгуи прогулялись к зарослям, где у знакомой кобры была нора. Кобры дома не оказалось: ушла по делам или съехала, не оставив адреса. Ни я, ни Нгуи толком не умели охотиться на змей; этим любил заниматься белый человек, и его можно было понять: змеи жалили его скот и верховых лошадей, и за каждую мертвую змею — кобру или гадюку — на ферме Отца давали шиллинг. Убивать змей за деньги — что может быть позорнее? Для нас змеи были быстрыми бесшумными существами, живущими в земляных норах, настолько узких, что неясно, как они туда пролезают; на эту тему много шутили. Ходили легенды о грандиозных мамбах, встававших на хвост и преследовавших бедных колонистов и егерей, пеших и конных. Мы к этому не особо прислушивались, поскольку легенды приходили с юга, где по пустыням в поисках воды бродили бегемоты с человеческими именами и огромные змеи совершали библейские подвиги. У меня не было оснований не верить этим историям; в конце концов, их записали весьма уважаемые люди. Наши змеи, однако, вели себя иначе, а до чужих нам дела не было.
Наши змеи были либо глупыми и трусливыми, либо хитрыми и опасными. Я старательно делал вид, что охочусь на последних, но мои потуги никого не могли обмануть, кроме мисс Мэри. Одна кобра удостоилась особого внимания потому, что плюнула ядом в Джи-Си; ее — то мы и ходили проведать сегодня утром. Обнаружив, что нора пуста, я высказал предположение, что эта кобра — прабабушка нашего Тони, поэтому ее не следует обижать. Нгуи моя идея пришлась по душе: известно, что масаи ведут свой род от кобры. В развитие темы я заметил, что известная ему девушка из масайской маньятты — высокая, красивая и гибкая — обладает явным фамильным сходством со змеей. Пока Нгуи с жутковатым весельем размышлял о возможных предках своей возлюбленной, я задал ему вопрос: не оттого ли у масайских женщин ладони и некоторые иные части тела постоянно холодны, что в их жилах течет змеиная кровь? Сперва он в этом усомнился, заявив, что масаи холодноруки, ибо такова их природа; позже, когда мы возвращались в лагерь, по периметру которого застыли желто — зеленые кроны деревьев, словно вычеканенные на коричневом морщинистом фоне снегоносной вершины, он сказал, что в моей теории есть разумное зерно. У итальянок, заметил Нгуи, ладони или горячие, или холодные, и меняются очень быстро: то морозят, как ледышка, то обжигают, как горячий источник, а другие части тела вообще кипяток. В любви, однако, они ничем не лучше масайских женщин. Может, у масаи и вправду змеиная кровь? В следующий раз, когда убьем какую-нибудь змею, предложил я, надо будет потрогать ее кровь, чтобы убедиться на деле. Мне до сих пор не доводилось трогать змеиную кровь, так как змеи внушали мне отвращение, и Нгуи был со мной солидарен. Во имя истины, однако, мы решили, что при первом же удобном случае потрогаем кровь змеи и попытаемся склонить к этому других, чтобы заручиться показаниями независимых свидетелей. Подобные антропологические изыскания мы проводили чуть не на каждой прогулке; и сейчас, продвигаясь от частного к общему, постигая отвлеченные закономерности на примере мелких повседневных вопросов, мы одновременно приближались к лагерю, и под деревьями, горящими изумрудным огнем в лучах утреннего солнца, уже показались палатки егерей, и серые дымы костров, и сидящий в тени у огня Джи-Си с книжкой в одной руке и с бутылкой пива в другой.
Я отдал Нгуи винтовку, которую он положил на плечо рядом со своим стареньким ружьем, и направился к костру.
— Доброе утро, генерал! — приветствовал Джи-Си. — Что-то ты рано поднялся.
— Мы, охотники, всегда так, — ответил я. — Включаем голову, играем в открытую и крепко стоим на ногах, как бы ни легла карта.
— Я и гляжу, всю карту истоптали. Пиво будешь?
Он виртуозно наполнил стакан до краев, в последний момент предотвратив побег пены и осторожно добавив несколько контрольных капель.
— Праздным рукам шайтан занятие найдет, — прокомментировал я, приняв стакан, над которым пенная шапка нависала, как лавина над ущельем, и благополучно препроводив его ко рту.
