Ты привел его сюда, потому что кто-то должен был это сделать. Ты верил, что сможешь закончить все быстро и без мучений, а остальное не имело значения. Беда была в том, что конь решил, будто его собираются обучить новой игре, и пытался понять правила. Он снова ткнулся тебе в шею резиновыми губами и проверил, на месте ли вторая лошадь. Он знал, что из-за расколотого копыта на нем нельзя ездить верхом, и новая роль его интриговала.
— Прощай, Старик, — сказал я, потрепав его за ухом. — На моем месте ты поступил бы так же.
Он, конечно, не понял моих слов и попытался снова меня поцеловать, заверить, что все идет по плану, — и вдруг увидел пистолет, который я надеялся достать незаметно. Его глаза все поняли. Он стоял очень тихо, слегка подрагивая. Я выстрелил ему в голову, в пересечение воображаемых линий, идущих крест-накрест от ушей к глазам; все четыре ноги разом подломились, тяжелое тело рухнуло и стало приманкой для медведя.
Теперь, когда я лежал под кустом можжевельника, моя скорбь еще не утихла. Я думал, что навсегда запомню Старика таким, каким он был, — и видел перед собой голову, с которой губы склевали орлы, и дыры вместо глаз, тоже съеденных, и дыру в животе, что успел выгрызть медведь, пока ему не помешали. Я поджидал орлов.
Один наконец решился: спикировал, как свист снаряда, и затормозил у самой земли, выставив растопыренные когти, словно собираясь еще раз убить мертвого Старика. Важно походив вокруг трупа, он подступил к дыре в брюхе и начал щипать. Его примеру последовали два других, и хотя приземлились они не столь стремительно, но крылья их были так же длинны, и шеи так же мощны, и на крупных головах красовались кривые клювы, и блестели круглые золотистые глаза.
Наблюдая, как орлы поедают надежного спутника и друга, убитого моей рукой, я думал, что в воздухе они красивее, чем на земле. Поскольку они были обречены, я дал им вволю поесть, поссориться и потоптаться у трупа с лакомыми кусочками в клювах. Я жалел, что не было дробовика. Зато у меня был «винчестер» калибра 5,6 мм, и первого орла я убил аккуратно в голову, а второму дважды выстрелил в тело — он попытался взлететь, но не смог и упал, растопырив крылья, и полез вверх по склону, и пришлось его догонять. Другие животные, будучи раненными, бегут вниз, и только орлы стремятся вверх. Настигнув его, я обхватил ноги выше смертоносных когтей, наступил мокасином на шею и заломил назад крылья; он смотрел на меня глазами, полными ненависти и вызова, — ни один зверь, ни одна птица не смотрит так, как смотрит орел. Это был крупный красивый самец, способный унести снежного барашка, и держать его было тяжело. Глядя сейчас на орлов, мирно клюющих гусениц бок о бок с цесарками, я думал, что эти птицы никогда ни с кем не ходят рядом, и жалел свою жену с ее неизбывной печалью, но вряд ли смог бы ей объяснить, что значат для меня орлы и зачем я убил тех двух, причем последнему размозжил голову о дерево, и что мне дали за орлиный плюмаж в «Хромом олене» в индейской резервации.
Цесарок и орлов мы наблюдали из охотничьего джипа; они паслись на опушке того леса, что в начале года был практически уничтожен огромным — более двухсот голов — стадом слонов. Мы надеялись найти здесь буйволов, а если повезет, то и леопарда, который жил ближе к болоту в уцелевших деревьях. Увы, нам не встретилось ничего интересного, кроме разливного моря гусениц и странного перемирия между птицами. Мэри осматривала деревья, подыскивая запасные кандидатуры на роль рождественской елки, а я думал об орлах и о старых добрых временах.
Бытует мнение, что в старые добрые времена жизнь была проще. Это не совсем так. Жизнь была жестче. Резервации — это жестче, чем шамбы. Впрочем, не исключено, что я ошибаюсь. Наверняка мне известно лишь одно: белый человек на протяжении своей истории отбирал землю у других народов, а людей сгонял в резервации, где они успешно погибали, как в концентрационных лагерях. Здешние резервации назывались заказниками, и немалые средства уходили на грамотное администрирование и поддержку местного населения. Охотникам, однако, запрещали охотиться, а воинам воевать. Джи-Си ненавидел собирателей; ему нужно было во что-то верить, и он решил верить в свою работу. Сам он, разумеется, считал, что никогда бы не выбрал такую работу, если бы не верил в нее, и в этом тоже была правда. Даже Отец, активно участвуя в величайшем рэкете всех времен под названием «сафари», придерживался жесточайших этических норм. Клиентов полагалось выдаивать до последнего гроша, но взамен они должны были получить результат. Белые охотники весьма трогательно рассуждают, как они любят дикую при роду и ненавидят бесцельное убийство, однако правда заключается в том, что дичь необходимо беречь для следующего клиента. Никому не интересно пугать животных беспорядочной стрельбой, и природу в заказниках следует сохранять в первозданном диком виде, на который столь падки богатые туристы.
Отец объяснил ситуацию много лет назад, когда мы рыбачили, закончив очередное сафари. Он сказал: «Понимаешь, ни у кого не хватит совести проделывать такие вещи дважды — если он, конечно, не полный мизантроп. Следующий раз, когда ты ко мне приедешь, особенно со своим транспортом, я тебе и людей найду, и места для охоты покажу, и обойдется все не дороже, чем дома».
На деле, однако, выходило, что богатым клиентам нравились чудовищные цены, и они приезжали снова и снова, и каждый раз с удовольствием платили все больше, наслаждаясь мыслью, что обычным людям такой отдых не по карману. Старые богачи умирали, им на смену приходили новые, и поголовье дичи неуклонно сокращалось, и биржевые индексы росли. Для колонии сафари-бизнес был одной из основных статей дохода, и департамент охотоведческого хозяйства, под эгидой которого находились все устроители сафари, разработал и внедрил новые этические нормы, регулирующие каждый аспект их деятельности.
Сейчас, конечно, не было смысла думать ни об этике, ни о «Хромом олене», где ты сидел на шкуре мула перед вигвамом, разложив орлиные хвосты изнанкой наружу, чтобы видны были красивые белые кончики, и держал язык за зубами, пока они рассматривали товар. Старому шайенну, заинтересованному больше других, не нужно было в этой жизни ничего, кроме орлиных хвостов: остальные вещи он либо презирал, либо игнорировал за недоступностью. Живя в резервации, он вынужден был наблюдать орлов либо парящими в небе, либо сидящими на высоких серых камнях. Иногда к ним удавалось подобраться в буран, когда они прятались от ветра, прижавшись к отвесной скале. Но старый шайенн был в бураны не ходок, этим занималась молодежь, пока не разъехалась.
Ты сидел и молчал, только изредка касался хвостов и поглаживал перья. Ты думал о своем коне и о втором медведе, что вскоре после убийства орлов вышел к трупу, вернувшемуся к роли медвежьей приманки. Ты лежал на границе леса, ветер был правильный, но уже начало темнеть, и ты взял прицел слишком низко: медведь кувыркнулся и встал во весь рост, рыча и шлепая себя огромными лапами, словно его что-то укусило, а потом опустился на четвереньки и попер на тебя враскачку, как сорвавшийся под откос тяжелый грузовик, и ты успел выстрелить дважды, второй раз почти в упор, так что запахло горелой шерстью. Ты думал и о первом медведе, с которого снял шкуру. Из нагрудного кармана ты достал связку длинных кривых когтей и положил рядом с перьями. Какое-то время все молчали, а потом началась торговля. Когтей гризли здесь не видели уже много лет, и ты не остался внакладе.
