— Убийцу из масаи. Он тяжело ранен, с ним отец и дядя.
— Кого же он убил?
— Своего двоюродного брата. Разве ты не помнишь? Ты сам обработал ему раны.
— Так он не умер! Лежит в больнице.
— Значит, покушение на убийство. Так или иначе, я его поймал. Не забудь занести это в рапорт, брат. Я знаю, ты не забудешь. Время не ждет, сэр, убийца истекает кровью и хочет, чтобы ты его перевязал.
— Ладно, пойду посмотрю. Извини, дорогая.
— Ничего, дорогой.
— Налей мне выпить, брат, — попросил Стукач. — Я утомлен неравной борьбой.
— Не ссы в уши, — ответил я. — Извини, дорогая.
— Ничего, дорогой.
— Я не имел в виду алкоголь, — произнес Стукач с достоинством. — Я имел в виду глоток воды.
— Будет тебе вода.
Вся троица — потенциальный убийца, его отец и дядя — являла собой жалкое зрелище. Я поздоровался с ними за руку. Потенциальный убийца был молодым придурком, иначе говоря, воином. Он и еще один придурок решили устроить шутливый поединок на копьях — по словам отца, без всякой причины. В процессе поединка второй придурок был случайно ранен. Рассвирепев, он сделал ответный выпад — и тоже попал. Затем оба придурка окончательно потеряли голову и принялись драться взаправду. После оживленного обмена ударами наш паренек увидел, что противник ранен весьма серьезно. Отрезвев, он бежал с поля боя и спрятался в лесу, так как был уверен, что убил человека. Отсидевшись, он вернулся к семье и заявил, что хочет сдаться. Историю поведал отец, а сам герой молча кивал в знак согласия.
Я объяснил отцу через переводчика, что другой парнишка лежит в больнице и уже пошел на поправку. Насколько мне известно, в его семье никто из мужчин не держит зла и не собирается предъявлять обвинений. Отец подтвердил, что так оно и есть.
Из столовой принесли аптечку, и я перевязал незадачливого бойца. У него были колотые раны на шее, груди и плечах — уже изрядно нагноившиеся. Я каждую из них очистил, промыл перекисью водорода, чтобы убить заразу и порадовать публику шипучими пузырьками, затем обработал края меркурохромом, особое внимание уделив ране на шее и добившись интенсивного цветового эффекта, к удовольствию всех присутствующих, и, наконец, хорошенько натрамбовал раневые каналы серой, накрыл марлей и залепил пластырем.
Задействовав Стукача как переводчика, я донес до старших свою позицию. По мне лучше, заявил я, чтобы молодежь упражнялась с копьями, чем сосала шерри «Голден джип» в Лойтокитоке. Но я не представитель закона, поэтому отец должен отвести своего сына в ближайший полицейский участок, а также проследить, чтобы ему перевязали раны и сделали укол пенициллина.
Выслушав мое заявление, оба старика переговорили между собой, а затем обратились ко мне. Я внимал их речи, время от времени издавая особое горловое урчание, переходящее на повышенные тона, в знак того, что все сказанное ими имеет огромное значение.
— Они хотят, сэр, чтобы ты выдал им свой вердикт, и они поступят в точности, как ты велишь. Они говорят, что теперь ты знаешь все: они сказали тебе чистую правду, а с мужчинами-мзи потерпевшей стороны ты уже беседовал.
— Передай, что они должны сдать бойца в полицию. Скорее всего последствий не будет, так как другая семья заявления не подавала. Пусть непременно отведут его в два места: в полицию и в больницу. И не забудут про пенициллин. Вот такой вердикт.
Я пожал руки старикам и юному придурку. Он был симпатичным пареньком, худеньким и очень стройным; усталость валила его с ног, и раны болели нестерпимо, однако во время перевязки он даже не поморщился.
Стукач увязался за мной и проводил до самой палатки, где я тщательно вымыл руки.
— Слушай меня внимательно, — сказал я. — В полиции ты должен слово в слово повторить все, о чем я говорил со стариками. Если вздумаешь хитрить, знаешь, что будет.
— Как ты мог подумать, брат, что я могу тебя предать? Разве я могу нарушить свой долг? Разве может брат сомневаться в брате? Одолжи десять шиллингов, брат! Я отдам в конце месяца, клянусь.
— Десять шиллингов не решат твоих проблем.
— Я знаю, сэр. Но десять шиллингов — это десять шиллингов.
— Вот, держи.
— Не желаешь ли, чтобы я передал от тебя подарки в Шамбу?
— Я сам привезу.
— Ты прав, брат. Ты всегда прав и справедлив, и очень, очень щедр…
— Заткни фонтан. И проваливай к своим, покуда не уехали. Надеюсь, ты не напьешься в дрова и еще успеешь отыскать Вдову.
Мэри ждала в палатке, почитывая «Нью-йоркер» и потягивая кампари с джином.
— Ну что раны, серьезные?
— Да не очень. Нагноились просто, особенно одна.
— Ничего удивительного. Помнишь, какие в Маньятте были мухи? Ужас просто.
— Считается, что мушиные личинки очищают раны. А вообще я не очень доверяю червям. Очищать-то они очищают, но и здоровой плотью не брезгуют. Рана увеличивается, ничего хорошего. А у него на шее такая дыра, что увеличивать уже некуда.
— Второму мальчишке вроде больше досталось.
— Да, но его сразу отвели к врачу.
— Ты сам лучше любого врача, набил руку. Может, и себя вылечишь?
— От чего?
— От того, что на тебя иногда находит.
— Ты о чем?
— Я случайно услышала, как вы со Стукачом говорили про Шамбу. Я не подслушивала, не думай. Просто вы стояли рядом с палаткой, а он на ухо туговат, поэтому ты голос повышаешь, ну и все слышно.
— Извини, дорогая. Я сказал что-нибудь плохое?
— Да нет. Подарки какие-то обсуждали. Ты часто даришь своей невесте подарки?
— Не очень. Мафуту для дома, сахар, разные мелочи. Самое необходимое. Мыло, лекарства. Шоколадку иногда.
— Ту же, что и мне?
— Не знаю. Может быть. Здесь всего три вида, и все одинаково хорошие.
— А по-крупному ничего?
— Ну, платье, я не знаю…
— Красивое, кстати.
— Дорогая, хватит уже, наверное…
— Ладно, не буду. Мне просто интересно.
— Хочешь, я больше никогда к ней не пойду? Только скажи.
— Не хочу. Я думаю, это прекрасно, что твоя девчонка не может ни читать, ни писать, поэтому не посылает тебе любовных писем. Это прекрасно, что она понятия не имеет, чем ты занимаешься, и вообще не представляет, что значит писатель… Но ты ведь ее не любишь, правда?
— Мне нравится ее непосредственность.
— Мне тоже, — сказала Мэри. — Может, она тебе нравится, потому что она похожа на меня? Такое возможно.
— Ты мне нравишься больше. Тебя я люблю.
— А она что обо мне думает?
