Через несколько минут он вошел в бар и под любопытным взглядом буфетчика направился туда, где, сидя за столиком, спал мистер Руни. Бэзил потряс его за плечо — сначала осторожно, потом решительно. Мистер Руни зашевелился и начал изучать Бэзила.
— Взяться за ум, — сонно бормотал он. — Взяться за ум, а меня не трогать.
— Я уже, — сказал Бэзил. — Честное слово, я уже взялся за ум, мистер Руни. Пойдемте к умывальнику, почистимся, а в поезде вы сможете еще поспать, мистер Руни. Вставайте, мистер Руни, ну пожалуйста…
V
Время тянулось долго и мучительно. В декабре Бэзил опять получил взыскание и оставался под домашним арестом до весны. Избалованный матерью, он не привык методично работать, а исправить эту ошибку едва ли могла какая-нибудь сила, кроме самой жизни, но он раз за разом начинал все сначала, терпел крах и начинал сызнова.
После Рождества он подружился с парнем по фамилии Мейплвуд, но они поссорились из-за пустяка; в течение зимнего семестра, когда школа для мальчиков замыкается сама на себе и лишь в спортзалах отчасти дает выход своей природной жестокости, Бэзила постоянно шпыняли и третировали за придуманные и непридуманные грехи, и он большей частью слонялся в одиночестве. Но если посмотреть с другого бока, был ведь Тед Фэй, была патефонная пластинка «Роза ночи»… «Когда я буду слышать этот вальс»… и еще были огни Нью-Йорка, и планы действий на футбольном поле, начиная прямо с осени, и гламурный мираж Йеля, и обещание весны, что витало в воздухе.
Толстый Гаспар и еще несколько ребят стали относиться к нему по-человечески. Как-то раз они с Толстым случайно возвращались вместе из городка и разговорились об актрисах; впоследствии у Бэзила хватило ума не вспоминать тот разговор. Мелюзга вдруг решила, что он стоящий парень, а один из учителей, который раньше его не переваривал, положил руку ему на плечо, идя на урок. Со временем они все забудут — возможно, за одно лето. А в сентябре появятся другие заносчивые новички, так что для него учебный год начнется с чистого листа.
Как-то февральским днем на баскетбольной площадке произошло великое событие. Они с Бриком Уэйлзом играли за вторую команду на передней линии; в зале эхом отдавались резкие шлепки и пронзительные крики, обычные в пылу борьбы.
— Сюда!
— Билл! Билл!
Бэзил провел мяч через зону защиты, и Брик Уэйлз, оказавшийся без опеки, закричал:
— Сюда! Ли! Эй! Ли-и-ий!
Вспыхнув, Бэзил промазал. Его всегда окликали по прозвищу. Замена оказалась не слишком выгодной, но в ней было нечто большее, чем куцая односложность его фамилии, а тем более прямая насмешка. Брик Уэйлз как ни в чем не бывало продолжал игру, не ведая, что совершил нечто особенное или вызвал к жизни события, в результате которых армия озлобленных, эгоистичных, издерганных и несчастных уменьшилась на одного человека; нам не дано уловить те редкие мгновения, когда люди полностью открыты и одно легкое касание может оказаться пагубным или целительным. Чуть запоздай — и в этой жизни до них уже будет не достучаться. Их не излечит самое чудодейственное снадобье и не убьет самый острый меч.
Ли-и-ий! Так даже и не скажешь. Но в тот вечер Бэзил взял этот оклик с собой в постель, думал только о нем и радостно прижимал к груди, пока не погрузился в легкий сон.
Что он о себе возомнил?
I
В июне, после заключительных экзаменов, Бэзил Дюк Ли и пятеро других выпускников школы Сент-Реджис сели в поезд, идущий в западном направлении. Двое вышли в Питтсбурге, один сделал пересадку в Сент-Луисе и еще двое доехали до Чикаго; с этого момента Бэзил остался в одиночестве.
Первый раз в жизни ему захотелось покоя, но вздохнуть полной грудью не получалось: учебный год выдался неудачным, хотя к концу все кое-как утряслось.
В дорогу он надел шляпу дерби с почти плоской тульей, по моде двенадцатого года нынешнего века, и строгий синий костюм, из которого слегка выросло его тянущееся кверху тело. А душой он попеременно являл то бестелесного духа, что витает в облаках впечатлений и эмоций, практически не ощущая себя как личность, то напористого честолюбца, отчаянно пытающегося самостоятельно направлять стремительный поток событий, которые знаменовали его превращение из мальчика в мужчину. Он уверовал, что упорством можно добиться чего угодно — на этом принципе сейчас построена вся американская система образования, — а его фантастическое честолюбие постоянно задавало ему слишком высокий уровень притязаний. Он хотел стать выдающимся спортсменом — ярким, популярным и неизменно счастливым. В ходе минувшего учебного года в школе, где ему доставалось за «выпендреж», и предшествующих пятнадцати лет сугубо домашнего воспитания он приобрел склонность к ненужной рефлексии, а это препона для наблюдательности, с которой начинается мудрость. Понятное дело, для успешного покорения мира ему требовалось осознать, что он испытал себя в борьбе.
Во второй половине дня он слонялся по улицам Чикаго, избегая столкновений с преступными элементами. Купил детектив под заглавием «Во мраке ночи», а в пять часов забрал из вокзальной камеры хранения свой чемодан и сел в поезд, следовавший по маршруту Чикаго — Милуоки — Сент-Пол. В вагоне он сразу же увидел знакомое лицо: Маргарет Торренс, как и он сам, ехала домой на лето. Ей было четырнадцать; девушка серьезная, она по сложившейся традиции считалась красавицей, поскольку в детстве была прелестным ребенком. Полтора года назад, запыхавшись от долгой борьбы, Бэзил исхитрился поцеловать ее в лоб. Сейчас их встреча оказалась необычайно радостной; в первый миг каждый воплотил для другого родной дом, синие небеса прошлого и летние вечера будущего.
Они с Маргарет и ее матерью сидели теперь в вагоне-ресторане. Маргарет отметила, что это уже не тот сверх меры самоуверенный мальчик, какого она знала в прошлом году; живости в нем поубавилось, зато на лицо легла печать задумчивости (оставленная его недавним открытием, что у других людей тоже есть воля, причем не слабее, чем у него, да еще и авторитет — посолиднее), которую Маргарет истолковала как милую грусть. В его облике все еще сохранялось памятное ей выражение успокоенности после борьбы. Он всегда ей нравился: Маргарет принадлежала к тому типу дисциплинированных, старательных школьниц, которым он порой внушал симпатию, но не мог ответить взаимностью; теперь ей не терпелось рассказать всем и каждому, что он — просто чудо.
После ужина, заметно продвинувшись в западном направлении среди темных, обширных фермерских угодий, они вернулись в экскурсионный вагон и устроились в безлюдном открытом отсеке. Разговор у них шел о знакомых о поездках во время пасхальных каникул, о пьесах, которые удалось посмотреть в Нью-Йорке.
— Бэзил, мы покупаем автомобиль, — сообщила она, — и я буду учиться вождению.
— Великолепно. — Он был далеко не уверен, что этим летом дед пустит его за руль допотопного электромобиля.
Свет из вагона падал на юное личико, и Бэзил, радуясь скорому возвращению домой, невольно выпалил:
