— Хочешь сказать, ты теперь жалеешь? Он тебе разонравился?
— Да нет…
— Совсем не обязательно приглашать того, к кому ты плохо относишься. Можно просто сказать ему, что у твоей мамы изменились планы.
— Я хорошо к нему отношусь, — заверил Джордж и, помявшись, добавил: — Просто в последнее время он какой-то не такой.
— Как это понимать?
— Ну, странный какой-то.
— Объясни, Джордж. Я не хочу, чтобы ты приводил в дом странных личностей.
— Да он не то чтобы странный. Просто отзывает ребят в сторонку и ведет с ними беседы. А потом вроде как улыбается.
Миссис Дорси была заинтригована:
— Улыбается?
— Ага. Отводит их куда-нибудь за угол и нудит, пока его терпят, а потом улыбается, — губы его скривились в нелепой гримасе, — вот так.
— Нудит?
— Чтобы, дескать, не ругались, не курили, чтобы домой не забывали писать — всякое такое. Один парень поддался, а вообще его всерьез не воспринимают. Он вроде как занесся, потому что в футбол играет лучше всех.
— Хорошо, давай не будем его звать.
— Нет-нет! — всполошился Джордж. — Так нельзя. Я ведь его пригласил.
Разумеется, Бэзил ни сном ни духом не ведал об этом разговоре, и неделю спустя на Центральном вокзале Нью-Йорка шофер семейства Дорси принял у мальчиков их багаж. Над городом занимался розовато-серый восход; у прохожих маленькими воздушными шариками вырывалось заиндевелое дыхание. Со всех сторон подступали дома, множеством этажей устремленные ввысь; их основания трогал зимний цвет стариковской улыбки, стены расчерчивало по диагонали неяркое золото, а карнизы, проплывавшие на фоне бездвижного неба, обрамлял пурпур.
В длинном, приземистом английском лимузине — такой автомобиль Бэзил видел впервые — сидела девушка, на вид его ровесница. Она небрежно подставила брату щеку для поцелуя, холодно кивнула Бэзилу, не удостоивего улыбкой, и пробормотала «здрас-с-сте». Больше она не произнесла ни слова и, казалось, с головой ушла в собственные мысли. Наверное, из-за своей чрезмерной сдержанности она вначале не произвела на Бэзила никакого впечатления, но мало-помалу до него дошло, что столь очаровательного создания он не встречал никогда в жизни.
У нее было загадочное лицо. Длинные ресницы, мягко оттенявшие бледность кожи, почти касались щек, будто пытаясь скрыть бесконечную скуку, но, когда она улыбалась, ее лицо озарялось милым дружеским расположением, словно говорившим: «Продолжай, я слушаю. Мне интересно. Я так ждала — целую вечность — этой встречи с тобой». Потом она вспоминала, что смущается или скучает, улыбка гасла, а серые глаза снова прятались под полуприкрытыми веками. Дивный миг растворялся, едва наступив, и оставлял по себе лишь мучительное, неудовлетворенное любопытство.
Дом семейства Дорси находился на Пятьдесят третьей улице. Бэзил изумился дважды: когда увидел необычайно узкий фасад из белого камня и когда понял, как просторно внутри. Комнаты для приема гостей уходили далеко вглубь; в столовой сверкал искусственный свет; небольшой лифт в почтительной тишине соединял все пять этажей. Бэзил увидел новый для себя мир — квинтэссенцию роскоши. И ведь что поразительно: любой островок этого дома был изысканнее и романтичнее, чем необъятные лабиринты особняка Джеймса Дж. Хилла в родном городе Бэзила. От восторга он тут же забыл про школу. Его охватила знакомая жажда нового, какую прежде вызывали мимолетные впечатления от Нью-Йорка. В диковинку было все: ослепительно-яркий блеск Пятой авеню, эта прелестная девушка, которая не пошла дальше машинального «здрас-с-сте», и великолепно обустроенный дом; а Бэзил уже знал, что доселе невиданное обычно сулит настоящие приключения.
Но стряхнуть настрой, в котором он пребывал весь последний месяц, оказалось не так-то легко. Над ним довлел идеал безупречности. Как учил Джон Грэнби, изо дня в день следовало быть «верным самому себе», то есть помогать людям. За предстоящие пять дней можно было вплотную заняться Джорджем Дорси; не исключались и другие возможности. С твердым намерением поработать на два фронта, Бэзил распаковал саквояж и приготовился выйти к завтраку.
Ему отвели место рядом с миссис Дорси, которая сочла, что мальчик излишне общителен для первого знакомства, в духе Среднего Запада, но вежлив и, очевидно, вполне вменяем. Бэзил сообщил ей, что собирается стать проповедником, и тотчас же в этом усомнился, но, заметив интерес миссис Дорси, не стал отпираться.
День уже был спланирован — они собирались пойти потанцевать, ибо время было золотое: Морис
[30]
исполнял свое знаменитое танго в шоу «За рекой», а Вернон и Ирен Кастл
[31]
в третьем акте «Солнечной девушки» демонстрировали зажигательный кастл-уок, который проложил современному танцу путь в высшее общество и привлек в кафе девушек из хороших семей, что коренным образом изменило американский стиль жизни. Могучая и богатая империя пробовала веселье на вкус, ища развлечений не слишком плебейских, но и не чересчур изощренных.
К трем часам собралась компания из семи человек, и все уселись в лимузин, чтобы отправиться к «Эмилю». Среди них были две стильные шестнадцатилетние девушки анемичного вида — одна из них носила громкую банкирскую фамилию — и двое первокурсников из Гарварда, которые обменивались им одним понятными шутками и не замечали никого, кроме Джобены Дорси. Бэзил ждал, что сейчас все начнут задавать друг другу обычные вопросы: «Где учишься?» или «Знаком ли с тем-то и тем-то?», и общение станет непринужденным, но ничуть не бывало. Атмосфера оставалась обезличенной; у него даже не было уверенности, что четверка гостей знает его имя. «Можно подумать, — рассуждал он, — будто каждый ждет, когда кто-нибудь другой выставит себя дураком». В этом тоже было что-то новое и непривычное; он решил, что в Нью-Йорке так принято.
Приехали к «Эмилю». Лишь в нескольких парижских ресторанах, где аргентинцы без устали выписывают шагами спирали, сохраняется то танцевальное безумие, которое бушевало перед самым началом войны. В те годы танец не был приложением к алкоголю и ухаживанию или средством скоротать ночь — он был самодостаточен. Малоподвижные биржевые маклеры, почтенные матроны за шестьдесят, ветераны армии конфедератов, государственные мужи и люди науки, жертвы гиподинамии — все они хотели не просто танцевать, но танцевать красиво. В трезвых доселе умах запылали непомерные амбиции; в семьях, где многие поколения отличались скромностью, расцвело безудержное самолюбование. Длинноногие ничтожества просыпались знаменитыми; романтические свидания вполне могли наутро продолжиться танцем. Карьера и помолвка зависели теперь от изящного скольжения или неуклюжей запинки; тон задавали высокий англичанин и девушка в голландском чепце.
