— Господин д'Арс совершенно безволен, — заметил де Бевр, — и я ручаюсь, мы заставим его следовать нашим целям в любом случае. Даже люди похитрее его меняли веру, когда протестантская церковь упрочила свое положение.
— Если господин д'Арс совершенно безволен, тем хуже для него, — сказала Лориана. — Это не пристало мужчине, а уж он-то по крайней мере достиг возраста мужчины.
Лориана не ошибалась. Гийом был совершенно бесхарактерным, но он был красивый мужчина, приятный сосед, храбрый, как лев, и великодушный с друзьями.
В отношениях с крестьянами он был добр и покладист, и его грабили все, кому не лень, но обращался он с ними, как было принято у сеньоров того времени: он оставлял их коснеть в невежестве и нищете. Ему нравилось, что вассалы Лорианы, чисто одеты и хорошо накормлены, его забавляло, что некоторые из вассалов Буа-Доре даже упитаны, но когда ему говорили, что в Сен-Дени-де Туэ крестьяне мрут, как мухи, от эпидемий, что в Шассиньоле и в Маньи они уже забыли не только вкус мяса и вина, но и хлеба, что в Бренне едят траву, а в других провинциях, еще более бедных, крестьяне едят друг друга, он говорил: «Что же тут поделаешь? Все не могут быть счастливы».
И он не ломал над этим голову и не пытался искать средство помочь крестьянам. Ему и в голову не приходило жить в своих землях, как Буа-Доре, не отделяя свое благополучие от благополучия людей, от него зависящих. Как только ему представлялся случай, он несся то в Бурж, то в Париж, мечтал о хорошей партии, что сделало бы его жизнь еще приятней, с женщиной, которую он мог сделать совершенно счастливой, при условии, конечно, что эта женщина не окажется ни чувствительней, ни умней его самого.
Он был человеком своего класса и своего времени, и никому не приходило в голову осуждать его.
Напротив, Лориану считали экзальтированной святошей-гугеноткой, а Буа-Доре — старым безумцем. Сама Лориана не судила Гийома так строго, как мы, но она чувствовала, что в нем не хватает основательности и характера, и ощущала рядом с ним неодолимую скуку. Тогда, как прекрасные грезы, у нее возникали воспоминания о днях, проведенных в Брианте. Она с удовольствием выразилась бы, использовав латинскую поговорку: «И я был в Аркадии».
Однако она не допускала и мысли о браке с Марио. В самых сокровенных мечтах она видела себя его любимой сестрой, которая гордится им и соперничает с ним. Но никто из претендентов на ее руку ей не нравился, хотя их было и немало, особенно с тех пор, как ее отец купил новые земли. Против своей воли она сравнивала своего отца, такого положительного и такого расчетливого, часто критиковавшего ее за благотворительность, с добрым господином Сильвеном, который сам жил и давал возможность жить другим. От этого разум и расчет стали ей противны, и, по словам господина де Бевра и родственников, как католиков, так и протестантов, она превратилась в самую мечтательную и самую романтичную девушку в мире. В семье посмеивались над ней и над ее смешной, по их словам, любовью к ребенку, которого только что от груди отняли.
Из-за того, что все вокруг твердили, будто бы она влюблена в Марио, Лориана неосознанно пришла к тому, что стала считать такую любовь возможной. Когда Марио исполнилось пятнадцать, она уже вполне свыклась с этой мыслью.
Но вскоре убежденность Лорианы поколебалась, потому что Марио в пятнадцать лет, казалось, еще не различал любовь и дружбу. Его манеры в обращении с ней были всегда учтивы, но одновременно в речах он был весьма свободен, как и подобает хорошо воспитанному брату. Он не сказал ни одного слова, которое позволило бы предположить, что ему известна страсть. Лишь иногда он заливался краской, когда Лориана неожиданно появлялась там, где он ее не ждал, и бледнел, когда в его присутствии обсуждали какого-то нового претендента на ее руку. По крайней мере замечавший это Адамас делился своими наблюдениями с хозяином, а Мерседес — с Люсилио. Юноша рос и много читал.
Мы мало можем рассказать о том времени, когда Марио было пятнадцать, а Лориане девятнадцать. Их жизнь, привязанная к дому, и их спокойные отношения несли на себе отпечаток счастливого однообразия, так что ничего об этом не сохранилось в наших заметках о Брианте и Ла Мотте-Сейи.
Есть лишь упоминание о женитьбе Гийома д'Арса на богатой наследнице из Дофина. Свадьбу справляли в Берра, и, видимо, отказ Лорианы вовсе не обидел доброго Гийома, так как и она была приглашена на праздник, так же, впрочем, как и господа де Буа-Доре.
Лишь на следующий год, т. е. 1626-й, жизнь наших героев становится более яркой и наполненной событиями, а толчком к этому послужил следующий факт — в этом году крестили монсеньора герцога Энгьенского (будущего Великого Конде).
Крестины состоялись 5 мая в Бурже. Юному принцу было тогда лет пять. Состоявшиеся по этому поводу торжества собрали всю знать и всех буржуазных провинциалов.
Маркиз де Буа-Доре, который к тому времени обрел если не опасную благосклонность, то по крайней мере спасительное равнодушие и Конде, и партии иезуитов, уступил желаниям Марио, жаждавшего поглядеть на мир, а также своим собственным желаниям показать своего наследника в иных, более благополучных, чем в 1622 году обстоятельствах.
Глава шестьдесят пятая
Приняв решение, Буа-Доре, который никогда ничего не делал наполовину, потратил целый месяц, призвав на помощь гений и ловкость Адамаса, на подготовку роскошных костюмов и богатого экипажа, которыми он хотел похвастаться в Париже и при дворе.
Приготовили новых лошадей и роскошную упряжь, поинтересовались последними модами. Господа де Буа-Доре готовились затмить всех. Старый сеньор, по-прежнему державшийся прямо, развернув гордо плечи, будучи, как всегда, в прекрасном здравии и молод душой, подкрашенный и завитой, пожелал одеться в такие же ткани и выбрал те же фасоны, что и его «внук».
Лориана также пожелала увидеть большой праздник, каких она никогда не видела. Ее отец не участвовал в последнем гугенотском мятеже, впрочем, три месяца назад с гугенотами заключили новый мир, так что они могли ехать без опаски. Маркиз де Буа-Доре, Марио и господин де Бевр с Лорианой решили отправиться туда вместе.
Роскошные обеды; подарки, украшенные дистихами и анаграммами в честь маленького принца; целый полк детей, прекрасно снаряженный и лихо передвигавшийся, создавал эскорт принца; сонеты, сопровождаемые музыкой; речи магистратов; поднесение ключей от города; концерты; танцы; комедия, показанная иезуитским коллежем; «ангелы», спускающиеся с триумфальных арок и подносящие подарки юному герцогу (точнее, его, отцу, который не удовлетворился бы обычными крестильными конфетками); маневры ополчения; церемонии и увеселения — все это празднество длилось пять дней.
На торжества прибыли важные персоны. Знаменитый красавец Монморанси (тот самый, которого Ришелье позднее отправит на эшафот) и вдовствующая принцесса Конде (прозванная отравительницей) представляли крестного отца и крестную мать, которыми были не более и не менее, как король и королева Франции.
Господин герцог был крещен в маленьком чепчике, расшитом драгоценными камнями, и в длинном платьице, отделанном серебром. Принц Конде был в сером наряде из льна, сплошь затканном золотом и серебром.
