— Я подчиняюсь всему, — ответил маркиз, — и я клянусь вам, прелестная Лориана, слово дворянина и преданность безукоризненного любовника.
— На это я и рассчитываю, — сказала она, протягивая руку. — Я знаю, что вы человек великодушный и бесподобный пастырь. А теперь возвращаемся к моему отцу, и позвольте сказать ему то, что решено, с тем, чтобы наш секрет не стал достоянием иного доверенного лица, кроме него.
— Согласен, — ответил маркиз, — но не обменяться ли нам каким-либо залогом?
— Каким? Скажите, я согласна, но пусть это будет не кольцо. Подумайте, что будучи вдовой, я не могу носить другого, кроме как кольца нового брака.
— Хорошо, так позвольте завтра послать вам подарок, достойный вас.
— Ни за что! Это будет означать, что все будут в курсе… Дайте мне первую попавшуюся безделушку, которая у вас есть… Например, эту маленькую бонбоньерку из слоновой кости, покрытую глазурью, которая у вас в руке!
— Пожалуйста! А что вы дадите мне? Как я вижу, вы знаете, каким должен быть этот обмен. Нужно, чтобы это была вещь, которая находилась у человека в тот момент, когда он давал слово.
Лориана поискала у Себя в карманах и нашла только носовой платок, перчатки, кошелек и кинжал господина д'Альвимара.
Кошелек достался ей от матери, поэтому она дала кинжал.
— Хорошенько спрячьте его, — сказала она, — и поскольку я вам его оставляю, надейтесь на меня; так же, как если я попрошу у вас его обратно…
— Я проткну им грудь! — воскликнул старый Селадон.
— Нет! Вот этого вы не сделаете, — сказала Лориана очень серьезно, — потому что тогда я умру от горя, и, кроме того, тем самым вы не выполните данного мне обещания оставаться моим другом несмотря ни на что.
— Это верно, — сказал Буа-Доре, преклонив колени и получая залог. — Клянусь вам не умирать от этого, равно как не любить и даже не глядеть ни на какую другую девушку до того, как вы не лишите меня надежды вам нравиться.
Глава двадцать первая
Они вернулись в сад, где господин де Бевр встретил их, не пытаясь скрыть насмешливой улыбки. Но очень быстро улыбка уступила место большому изумлению, когда он увидел серьезный и спокойный вид Лорианы, растроганный и сияющий вид маркиза. Изумление было столь велико, что он не смог удержаться, чтобы не расспросить их, правда, намеками, но достаточно прозрачными, в присутствии д'Альвимара.
Лориана ответила, что она вполне согласна с маркизом, и д'Альвимар, не желающий верить услышанному, принял это утверждение за кокетство.
Господин де Бевр, уже не на шутку забеспокоившись, отвел дочь в сторону и спросил, серьезно ли она говорила, и неужели она настолько безрассудна или настолько честолюбива, чтобы принять предложение прекрасного кавалера, родившегося при короле Генрихе II.
Лориана рассказала ему о том, как она отложила свой ответ и отсрочила всякое объяснение на семь ближайших лет.
Только после того, как господин де Бевр отсмеялся, он смог оценить чуткую доброту своей дочери.
Его очень потешила неудача маркиза, и он находил, что это был бы хороший для него урок, откровенно высмеять его.
— Нет, отец, — сказала ему Лориана. — Это могло бы доставить ему большое огорчение и ничего более. Он не в том возрасте, чтобы исправиться от своих недостатков, и я не вижу, что мы выиграем, оскорбив такого замечательного человека, когда нам так легко утвердить его в его мечтаниях. Поверьте, если кокетство женщины бывает безобидно, то это относится именно к таким старикам, и, возможно, даже самое лучшее будет оставить ему его фантазии. Будьте уверены, что в день, когда я скажу ему, что я полюбила кого-нибудь, он, возможно, будет этому очень рад, в то время, как если я ему сказала бы, что не могу стать его женой, он, возможно, тут же сильно бы заболел и не столько от жестокости, как от своей старости, которую я заставила бы его увидеть без пощады и без сострадания.
Лориана имела некоторое влияние на отца. Она добилась, чтобы все произошедшее осталось в тайне и чтобы он воздержался от издевательств над маркизом за его возвышенные чувства к ней. И даже д'Альвимар, несмотря на спою проницательность, не догадался о том, что произошло между ними.
Лориана была еще ребенок, но уже с задатками сильной женщины, способной совершать действительно хорошие поступки.
Итак, она провела остаток дня не будучи затронутой галантной вкрадчивостью д'Альвимара, и даже казалось, что, отдав его кинжал маркизу в знак благодарной дружбы, она избавилась от какой-то вещи, которая ее тревожила и жгла руки. Она позаботилась больше не оставаться наедине с испанцем и не поощрять никаких стараний, которые он предпринимал, чтобы перевести беседу на нежные банальности любви.
К тому же происшествие прервало все частные разговоры и отвлекло общество.
Явился молодой цыган, прося повеселить именитую публику показом своих дарований, я даже верю, что пройдоха сказал «своего таланта».
Едва его ввели, как д'Альвимар узнал молодого бродягу, который выполнял роль посредника между господином д'Арс и мавританкой на вересковых зарослях Шампилье и который объявил, что он француз и зовется Ла Флеш.
Это был парень лет двадцати, Довольно красивый, хотя уже увядший от распутства, взгляд его был проницательным и дерзким, рот плоский и коварный, речь глупая, неблагоразумная и насмешливая, к тому же он был хорошо сложен при своем маленьком росте, ловок в движениях, как мим, с руками, как у вора, сообразительный во всем, что относилось к плохим делам, кретин в том, что касалось любой полезной работы или всех разумных доводов.
Этот юноша соорудил из каких-то лохмотьев оригинальный костюм для выступления. И предстал в подобие генуэзского плаща с красной подкладкой, в отпугивающей шляпе, утыканной петушиными перьями, шляпе, у которой не было названия, не было формы, не было смысла, развалина, надменная и безнадежная.
Поверх коротких сапог с неровными краями, один слишком большой, другой чересчур маленький для его ноги, виднелись штаны цвета скисшего отстоя красного вина. На груди неверующего красовалась охранная дощечка, всегда висящая на шее против обвинения в язычестве и черной магии. Бесцветно белокурые прямые волосы безумной длины падали на его худое лицо цвета красной охры, и небольшие усы соединялись двумя крюками из белесого пушка на гладком и блестящем подбородке.
Он начал громким надтреснутым голосом:
— Пусть высокопоставленная публика соизволит простить дерзость, которую я осмеливаюсь бросить к ногам их снисходительности. В самом деле, подобает ли такому тупице, как мне, со своей щетинистой физиономией, прорехами на камзоле и шляпою, которая уже давно настойчиво просится на службу к пугалу на конопляное поле, предстать перед дамой, глаза которой пристыживают свет солнца, чтобы явиться рассказывать здесь множество глупостей? Она мне скажет, возможно, чтобы вернуть мне храбрость, что я не создан ни крестьянином, ни молотильщиком, ни работником житницы, потому что речь вдет о батраках, которые подобны орехам, ведь чем больше их бьют, тем больше они приносят плодов. Она мне еще может сказать, что я не верзила, не вор, не щеголь, не хвастун, не фанфарон, не щелкопер, не забияка, не дикарь, что у меня довольно красивая внешность, несмотря на немного заурядную физиономию, но перед заслугами подобными, как у дамы, которую я вижу, и перед собравшимися господами, которые больше похожи на собрание монархов, чем на полный воз ярмарочных телят, самый храбрый в мире человек теряется и не есть более чем поток невежества, водосток глупостей и бассейн всех дерзостей…
