И странная девушка, по-настоящему огорченная, но не испытывающая никакого раскаяния, начала бурно рыдать, вообразив себя жертвой.
Дютертр, тронутый ее чувствительностью, но изумленный и испуганный тем, что нашел так мало совестливости в ее еще не сформировавшемся характере, попытался подойти к ней с наиболее простыми и, как говорят, бытовыми рассуждениями.
— Послушай, безрассудное дитя, я не хочу ни бранить, ни унижать тебя, напротив, я хочу объяснить все и предостеречь тебя от унижения, мысль о котором так тягостна нам обоим. Скажи откровенно: ты любишь этого молодого человека?
— Я? Слава богу, ничуть! — воскликнула Эвелина, разозленная на Тьерре, виновника этой сцены.
— Ну, что ж, тем хуже, ибо у него есть достоинства, есть имя в литературе, тонкость чувств и подлинная возвышенность мыслей и характера.
— Вы так думаете? — проронила Эвелина, которой вовсе не были неприятны эти похвалы отца. — Не знаю, я не настолько его изучила.
— Но я-то должен был его изучить, и я это сделал. Мне нужно было получить о нем точные и беспристрастные сведения; наконец, я обязан был, прежде чем ввести его в свой дом, убедиться, что он порядочный человек и что ни у кого не может быть оснований вогнать его в краску. Это первое и самое главное условие света. А подробности… я отнюдь не считаю себя непогрешимым в наблюдениях и не думаю, что у Тьерре совсем нет недостатков; но я никогда не предполагал, что на земле существует хотя бы один человек, свободный от противоречий и несовершенства, и решил: если вид нашей счастливой семьи заставит его помыслить о женитьбе и если одна из моих дочерей сумеет оценить его достоинства, то Тьерре может оказаться человеком, с которым можно рассчитывать на спокойное будущее для двоих.
— Стало быть, отец, вы привезли к нам претендента?
— Нет, дитя мое, скорее это ты сделала из него претендента, уделив ему столько внимания; я ничего об этом не знаю. Я не выбираю за вас, моих дочерей, и никогда не строил и не буду строить планов, которые могли бы противоречить вашим склонностям и лишить вас права решать свою судьбу. В нашем обществе, где очень трудно ужиться, так как оно одновременно очень требовательно и очень развращено, я попытался найти для вас самый легкий и самый надежный путь, предоставив всем троим большую свободу выбора в таком важном деле, как брак. Но, уважая ваши права в этом деликатном вопросе, доверяя вашим суждениям, я не должен был оставаться ни слепым, ни слишком смелым. Я не должен был необдуманно отпустить вас в мир, полный случайностей и опасностей, ибо в нем живут замаскированные пороки и обманчивые впечатления. Я должен был исполнить то, что задумал: держать вас в приятном уединении и допускать сюда только надежных людей, не способных ни обмануть вас, ни домогаться вас из-за богатства, и дать вам возможность свободно выбирать не в толпе искателей, а среди небольшого числа избранных, мною людей. Этим ограничивалась моя роль; учитывая мое отношение к вам, я просто не знаю, что еще я мог бы сделать, сочетая нежность с благоразумием, стремление видеть нас счастливыми — с отцовским долгом заставить людей уважать вас.
— Я все это понимаю, отец, — сказала Эвелина, которая слушала довольно внимательно, — и мне очень досадно, что вы только сейчас сочли меня достаточно разумной для этого разговора. Должна вам сознаться, что нам с Натали иногда бывало неприятно, что мы вынуждены сидеть в деревне и лишь изредка и недолго бывать в Париже, точно маленькие девочки из провинции, которые приезжают чтобы обнять папочку, купить новые платья и пойти в зоологический сад посмотреть на жирафа. Но мы были неправы, я это признаю, поскольку мы были не забытыми вдалеке от вас жертвами ваших деловых и политических занятий, а привилегированными жертвами вашей отеческой заботливости и предусмотрительности.
— И все же ты чувствуешь себя жертвой девочка, раз ты повторяешь это слово.
— Ну, хорошо, папа. Но ведь год долог, бывают дождливые дни, когда в деревне скучно, несмотря ни на что, и потому мирские опасности, которых не знаешь, не кажутся такими уж страшными, и трудно, сидя дома, в глуши, примириться с мыслью, что здесь безопаснее. Но вернемся к вашему господину Тьерре. Вы считаете, что я вправе уделять ему столько внимания, сколько вздумается. Но тогда я все меньше понимаю суровый урок, который вы мне преподали. Если мне дозволено любить его, мне должно быть дозволено хотеть, чтобы он меня полюбил, а каким образом я за это возьмусь — плохо ли, хорошо ли, смело или робко, умело или неловко, — касается только меня.
— И ты сочтешь меня твоего отца, нескромным и будешь считать неуместным, если я скажу тебе, что ты выбрала дурной путь и рискуешь своим будущим счастьем из-за неправильно выбранной и неприятной манеры себя вести?
Эвелина снова приняла насмешливый тон и заговорила шутливо:
— Позвольте, папа вы имеете всевозможные права, как прекрасный отец, и, более того, вы компетентны, как человек, имеющий успех в обществе, но…
— Что ты такое говоришь, Эвелина? — удивленно и недовольно спросил Дютертр. — Что означают подобные выражения, когда они обращены к твоему отцу? Что ты знаешь с моей жизни в обществе, и кто тебе говорил о смехотворном животном, которое ты называешь человеком, имеющим успех или «преуспевающим в жизни».
— Боже мой, папа, если вы так сердитесь из-за какого-то одного слова, то мне лучше совсем не отвечать вам. Неужели это дерзость, что я представляю себе своего отца таким, каков он есть, го есть мужчиной сорока двух лет, у которого нет ни одного седого волоса, ни одной морщины на лбу, у которого целы все зубы, здоровым и сильным, как юноша, идеально красивым, с восторженной душой, с изящными манерами, — одним словом, человеком настолько безупречным, настолько привлекательным, что он затмевает всех поклонников своих дочерей?
— Мне кажется, да простит мне бог, что ты кокетничаешь даже со своим отцом; ты мне грубо льстишь и насмехаешься надо мной, — грустно улыбаясь, промолвил Дютертр.
— Право, папа, ну не надо так относиться к этому. Когда моя добрая Ворчунья говорит о вас, она уверяет, будто еще во время вашего первого брака вы были самым любезным, самым очаровательным человеком из всех, кого она когда-либо встречала, и что теперь вы все еще самый красивый и самый приятный из всех, кого она знает. Ворчунья права: возьмите нашу молодую мать, может быть, красивейшую и самую очаровательную женщину во Франции, — она может удостоверить перед всеми, что вы более способны внушить любовь, чем все те хлыщи, которых вы нам разрешаете забрать себе. Вот почему я продолжаю утверждать: вы человек, преуспевающий в жизни.
— Ты опять за свое! — сказал Дютертр, пожимая плечами. Он чувствовал себя почти оскорбленным этой лицемерной лестью, из-за которой проглядывал какой-то критический, бунтарский дух.
— Да, — по-прежнему дерзко ответила Эвелина, — вам еще ведома любовь, вы испытываете это чувство и вызываете его, ибо вы молоды и хороши собой, вы производите впечатление человека, достаточно просвещенного в этой области, и можете преподать нам теорию искусства заставить любить себя. Но как бы вы ни были искушены в этом, позвольте сказать вам, что нет такого метода, который можно было бы приложить одинаково ко всем, и что каждый должен находить свой метод. Дайте мне возможность поискать мой собственный или испробовать его на Тьерре, in anima vili
[35]
, но не все ли вам равно?
