— Но как вы сюда вошли? Что это за новое безумие? — сказал Тьерре, ободренный, но еще не успокоившийся.
— И вы еще меня спрашиваете! — сказала Эвелина с горьким упреком.
Флавьен увидел, что им необходимо объясниться, и из скромности потихоньку отошел в сторону, но Эвелина окликнула его.
— Господин де Сож, раз уж по воле провидения я вас тут встретила, окажите мне большую услугу: останьтесь с нами. Какими бы скучными ни были ссоры жениха и невесты, когда они оба одинаково безрассудны, примите на себя это бремя. Вы его друг; будьте и моим тоже. Будьте моим свидетелем, судьей, советчиком и, в случае надобности, адвокатом, прошу вас.
Флавьен, вернувшийся обратно при этих ласковых словах, почувствовал прилив дружеского расположения к Эвелине.
— С большой охотой! — сказал он. — Я ведь и вернулся сюда для того, чтобы вразумить этого скептика и помочь вашему соединению. Но прежде всего, милая барышня, выпейте что-нибудь, настойки флердоранжа, или эфира, или чего-нибудь в этом роде. Что принимают от падения, Тьерре? Она ведь бледна как смерть, бедная девочка. Нет ли здесь какого-нибудь лекарства на этот случай? Поищи, пожалуйста!
Тьерре открыл шкатулку с лекарствами, принадлежавшую канониссе, и достал оттуда нюхательные соли, которые в самом деле помогли Эвелине. Девушка рассказала, что с ней случилось. Все то, что она наблюдала издали, вблизи выглядело куда менее надежно. Осыпь была недостаточно высока; напротив, лестница оказалась гораздо длиннее, чем думала Эвелина. Но даже опасность расшибиться насмерть не заставила ее отступить, и, если не считать того, что кораблекрушение настигло ее в самом порту, она благополучно добралась до окна часовни. Но тут, когда лестницы уже не было у нее под ногами, она почувствовала головокружение; собрав последние силы, она протиснулась через амбразуру окна и соскочила вниз, не разобрав, какая тут высота. Ей удалось ловко спрыгнуть на ноги, и свой обморок она приписывала испугу и неожиданности — окно оказалось гораздо дальше от земли, чем она ожидала.
— Я даже не знала, что вскрикнула, — сказала она, — по-моему, я потеряла сознание до того, как упала.
— Но как же в таком случае вы знаете, что спрыгнули на ноги? — спросил Тьерре.
— Мне кажется, я почувствовала страшную боль в ногах и тогда упала, больше ничего не ощущая и не помня, где нахожусь.
— Однако вам следовало бы проверить, — сказал Флавьен, — не поранены ли у вас ноги.
— Нет, нет, просто я окоченела и устала; позвольте мне минутку не шевелиться, и я отправлюсь в путь, потому что сейчас уже поздно, а я должна вернуться до света.
— Вернуться? — сказал Тьерре. — Ах, Эвелина, когда вас увлекает фантазия, вы прекрасно знаете, куда идете, но весьма мало заботитесь о возвращении. Вы, значит, пришли пешком, судя по тому, что эти уродливые башмаки промокли!
— Да, пешком и одна, — сказала Эвелина, вытаскивая пистолеты и кладя их на столик рядом с собой. — Теперь вы не скажете, что мои наперсники меня предадут.
— Одна, ночью! — вскричал Тьерре. — О сумасбродка! Трижды сумасбродка!
— Видите, как он признателен мне за то, чего ради него не сделала бы ни одна женщина! — сказала Эвелина Флавьену, ощущая его безмолвную поддержку. И, со скромностью истинного мужества, она рассказала, как добиралась сюда.
— Нет, что ни говори, это действительно великолепно! — сказал восхищенный Флавьен. — Вы — Жанна Ашетт, героиня давно минувших дней
[44]
. Знаете, будь в Вандее десять таких женщин, как вы, монархия была бы спасена
[45]
. Десять отважных, охваченных порывом женщин стоят тысячи мужчин, потому что при них мужчины никогда не падают духом и только и мечтают стать героями у них на глазах. Ну право же, Тьерре, хоть это и безрассудно, а все-таки великолепно! Немедленно встань на колени перед своей невестой! Завтра мы скажем ее родным все необходимые слова, и этим займусь я. Но сначала, дети мои, дайте мне слово вы оба, и я стану посланцем обеих сторон. Знаете, я по-отечески отношусь к вам, и, право, мне не терпится дать вам свое благословение. Никогда бы не подумал, что я способен на такие чувства!
Это мужественное и веселое отношение к жизни было очень симпатично Эвелине, но Тьерре с каждой минутой все больше страшился своей судьбы. Он целовал руку своей невесты так почтительно и холодно, что никакое внутреннее волнение не заставляло Эвелину отнять ее у него. В глубине этой любви, которую общество, судя по ее наружным проявлениям, сочло бы какой-то исступленной, все еще таился некий сердечный холод.
— Ну, хорошо, — сказала Эвелина, взглянув на циферблат, стрелки которого показывали три часа, — времени осталось мало. Скажите мне несколько добрых слов, господин Тьерре, потому что вы не говорите ничего, а между тем этот мой побег должен быть последним.
— Все, что он мог бы вам сказать, не стоит того, что он думает, — сказал Флавьен, обманутый волнением друга, — и если бы вы были так взволнованы, как он сейчас, вы тоже не могли бы говорить. Достаточно того, что он тут же, при вас даст мне слово.
— Да, дорогой Флавьен, я даю тебе это слово! — отвечал Тьерре, устыдившись собственной холодности. — Но помните, милая Эвелина, что я делаю для вас больше, чем вы когда-либо сможете сделать для меня. Чтобы оправдать ваше расположение, я почти наверняка иду на риск получить презрительный отказ от вашей семьи, а это самое чувствительное для меня оскорбление, и я тысячу раз клялся себе не искать руки богатой наследницы, чтобы не подвергаться ему.
— Вы сошли с ума, Тьерре, вы бредите! — сказала Эвелина. — Мой отец горячо желает нашего союза, он тревожится и огорчается оттого, что вы перестали к нам ездить, он даже сам поехал к вам, да не застал.
— Но он не написал мне и ничего не поручил мне передать.
— Неужели нужно, чтобы он сам предложил вам мою руку? Разве не вы должны просить ее?
Тьерре дословно повторил разговор, который произошел у него в лесу с Дютертром. Эвелина сказала, что готова поклясться: у Тьерре была галлюцинация слуха, и Дютертр понятия не имеет о ее первой поездке в Мон-Ревеш.
