Вечером того же дня Дютертр написал племяннику:
«Возвращайся, сын мой. Ты нужен мне для того, чтобы я не умер раньше, чем Она. Болезнь неизлечима, я вижу эго слишком ясно. Сегодня утром Она спросила, почему ты не приехал на свадьбу своей сестры Эвелины. Я обещал ей, что она увидит тебя через три дня. Она очень обрадовалась. Итак, приезжай; я не имею права лишать тебя последнего благословения святой».
XXXII
Последние дни Олимпии наступили, но она не почувствовала их приближения. Дютертр подал в отставку, отказавшись от членства в палате депутатов, чтобы не покидать Олимпию. Бедная женщина была счастлива, что уже не будет разлучаться с мужем, которого по-прежнему любила до обожания. Она не заметила, как приблизился ее конец. Нежные и умелые заботы избавили ее от зловещего страха смерти. Она уснула, как птичка, которая хотя и чувствует холод и голод в своем покинутом гнезде и слабым голосом сетует на свое страдание, но не ведает, что умирает.
За несколько часов до смерти она сказала Амедею:
— Дорогой мой мальчик, я очень ослабла. Не понимаю почему, ведь я так счастлива, что не чувствую себя больной. Мне кажется, что я могу вставать, ходить, бегать — а у меня нет сил даже поднять руку. Разве от слабости умирают? Врачи говорят, что нет, и я тоже в это не верю. Но все-таки, если я умру, поклянись мне, что ты женишься на моей Малютке и что ни ты, ни она никогда не покинете моего мужа.
Амедей дал клятву. Дютертр около года боролся с непрерывным жестоким искушением покончить с собой. Однако сознание своего долга гражданина и отца семейства было в нем так сильно, что он не поддался отчаянию и, наконец, признавшись Амедею в том, что он одержим манией самоубийства, попросил племянника никогда не оставлять его одного. Амедей, который в унылом молчании мучился тем же искушением, ходил за дядей как тень, чтобы, охраняя его, охранить и себя. Но ангел терпения и кротости часто являлся между ними в часы их горьких размышлений. Это была Малютка. Безутешная после утраты той, которую она любила как родную мать, Малютка оказалась самой твердой и сильной во всей семье. Она проявляла столько изобретательности, утешая и развлекая других, что однажды Амедей в порыве жестокого горя сказал ей тихо, но с раздражением:
— Оставь нас, Малютка, твоя веселость причиняет нам боль.
Каролина в ответ только повторила слова: «Моя веселость!» Она побледнела, покачнулась и вышла, шатаясь как пьяная.
Амедей кинулся за ней, подхватил ее и стал с нежностью просить прощения за свою несправедливость. Каролина залилась слезами:
— Значит, вы не понимаете, что мне горше, чем вам всем, потому что я потеряла больше, чем каждый из вас? У отца есть всевозможные обязанности, которые дают ему силы в его страданиях; у меня же была только одна обязанность — дать немного счастья бедной женщине, которая была несчастна, когда отец отсутствовал. Эвелина замужем и скоро будет матерью: своего ребенка она будет любить еще больше, чем мужа; Натали образованна, умна, честолюбива; что касается тебя, то ты можешь поддержать отца в его грудах и заботах; а что могу я и что я такое? Я не художественная на тура, как Эвелина, и не ученая дама, как Натали. Я не люблю света; я не вижу в будущем ничего, что бы меня привлекало, а в настоящем — ничего, что поглощало бы мои силы, с тех пор как нет моей бедной мамочки, которая принимала мои заботы и мою любовь и говорила, что ей со мной хорошо. Да, я принесла в ее жизнь немного счастья, я в этом уверена. Она это говорила, и я тоже это чувствовала! А теперь все кончилось. Теперь я ни на что не гожусь. Я не могу заменить ее отцу, у меня слишком мало ума, чтобы его утешить. Ей то этого и не нужно было, она и так меня любила! Да, она меня любила еще больше, чем отец, если это возможно. Она любила меня так, как никогда не полюбит никто из вас. Она была моей сестрой, потому что она была молода и простодушна; она была моей матерью, потому что была взрослой и мудрой. Но она была и моей дочерью, потому что она была слаба телом, несмотря на все свое мужество, и я заботилась о ней, как о маленьком ребенке. Она была для меня всем — подругой, родным человеком, образцом во всем. Было ли еще на свете существо столь же прекрасное, доброе и любящее, как она? Я не только была счастлива, что я ее любимая дочь, я этим гордилась, я этим тешила свое тщеславие! А теперь чем мне гордиться? Кому я буду необходима? Видишь. Амедей, я весела, я очень весела! У меня все основания для веселья!
Впервые в жизни Каролина говорила так долго и с таким жаром. Амедей внезапно почувствовал, что у этой доброй девочки нежное сердце, соединенное с высокой душой, и твердый характер. Он прижал ее к груди, и он и заплакали вместе. Он плакал впервые после смерти Олимпии, и с этих пор он уже глядел на Каролину другими глазами. В самом деле, именно она превосходила всех восторженностью и бескорыстием своей любви к умершей. Она жила только ею, она еще не понимала, что сможет жить для кого-нибудь другого.
Заключение
Через два года после смерти Олимпии Тьерре сидел один в гостиной канониссы. Он берег Мон-Ревеш как святыню и каждую неделю приезжал сюда из Пюи-Вердона, где жил постоянно, чтобы обойти его комнаты и предаться размышлениям в старой гостиной. Здесь сохранялся его рабочий стол. Поздоровавшись с бедным полупарализованным Жерве, который потерял жену и проводил дни, сидя в старом кожаном кресле в углу двора, пожав руку Форже, нынешнего сторожа замка, чьи обязанности сводились к тому, чтобы перетаскивать из угла в угол старого паралитика и чистить щеткой старый фрак, который Тьерре ему оставил, дабы Форже нашел своим щеткам хоть какое-нибудь применение; подвязав плющ и мальвы, сломанные бурей, Тьерре на часок устраивался в гостиной, где вспоминал роман своей жизни и сочинял стихи для жены. В каждый свой приезд сюда он писал несколько строф поэмы, посвященной первым дням их любви; он собирался, когда поэма будет закончена, преподнести ее Эвелине.
Стояло лето; было жарко даже в замке Мон-Ревеш, Торжественный покой окружавших лесов нарушался только пронзительными криками гнездившихся в башне стрижей, которые на лету оспаривали друг у друга добычу, предназначенную для птенцов. Попугай и паралитик, разомлевшие под благодетельными лучами солнца, сидели рядом во дворе и хранили унылое молчание. Одна из великолепных собак Эвелины, отныне соблаговолившая разделить свою привязанность между нею и ее мужем и сопровождала Тьерре в его поездках в Мон-Ревеш, лежала на ступеньках гостиной, у открытой двери. Вдруг собака насторожила уши, заворчала, залаяла, и через минуту у массивных ворот Мон-Ревеша раздался звонок. Форже пошел открывать, а Тьерре, которому манера дергать колокольчик смутно напомнила прошлое, невольно поднялся, чтобы поглядеть в окно. Во двор вошел Флавьен. Тьерре бросился ему навстречу:
— Какое неожиданное счастье! Ты ли это? За два года ни слова, ни привета! Я уж боялся, не умер ли ты во время своих долгих странствий! Сейчас ты едешь из Италии, не так ли? Приехал повидать меня? Пробудешь тут со мной несколько дней?
— Не совсем с тобой, — сказал Флавьен, дружески обнимая его, — я ведь не имею права появиться в Пюи-Вердоне, чтобы приветствовать твою жену; но я остановлюсь здесь, где надеюсь иногда видеть тебя, а может быть, и ее, потому что в округе мне сказали, что она иногда сюда приезжает.
