И впрямь, Гёфле, выходя, столкнулся в дверях с Пуффо.
— Слушай, ты! — обратился Христиан к своему слуге. — Как ты себя нынче чувствуешь, получше?
— Все в порядке, хозяин, — ответил ливорнец еще более грубым тоном, чем обычно.
— Тогда, любезный, берись за дело! Время терять нельзя. Сыграем мы «Безрассудный брак», ты эту пьесу знаешь назубок, и репетировать тебе не нужно.
— Не нужно, если вы туда не подсыпете чего-нибудь нового.
— За это поручиться не могу; но готовых реплик не трону, будь спокоен. Теперь ступай поскорее в новый замок с ослом и поклажей; собери подмостки, расставь декорации. Вот, я все уже подобрал. Возьми этот тюк; я же одену кукол и приду вскоре после тебя. У нас еще достанет времени, чтобы перечитать там канву пьесы, если возникнет надобность. Ты ведь знаешь, что проходит не менее четверти часа, пока эти великосветские зрители наконец рассядутся и замолчат.
Пуффо сделал несколько шагов к двери и остановился в нерешительности. Когда он, сам того не подозревая, был пленником Юхана в Стольборге, тот постарался в разговоре настроить его против хозяина, и сейчас Пуффо не терпелось затеять ссору; но ловкость и решительность Христиана были ему хорошо знакомы, и к тому же, возможно, в тайниках этой грубой и продажной души невольно теплилось дружеское чувство к хозяину. Наконец он расхрабрился:
— Это еще не все, господин Христиан, — сказал он. — А хотел бы знать, какой мошенник водил вчера с вами кукол вместо меня?
— Ага! — ответил Христиан. — Тебя это наконец стало беспокоить? А я было решил, что тебе и вовсе невдомек, состоялось вчера представление или нет.
— Состоялось, я знаю, и притом без меня!
— Ты уверен?
— Я, может, вчера и выпил лишнего, — сказал Пуффо, повысив голос, — это я признаю, но сегодня-то мне сказали правду, так что я теперь все знаю.
— Правду! — засмеялся Христиан. — Можно подумать, будто я что-то скрыл от вашей милости! Я сегодня не имел чести видеть вас, синьор Пуффо, а если бы и видел, я вовсе не обязан давать вам отчет…
— Я хочу знать, кто посмел тронуть моих кукол!
— Твои куклы, которые, как ты забыл, принадлежат мне, расскажут тебе, если захотят, — расспроси их.
— Мне и спрашивать нечего! Я и так знаю, что какая-то личность посмела меня заменить, чтобы прибрать к рукам мои денежки.
— А если бы и так! Разве ты мог вчера связать два слова?
— Следовало хотя бы спросить меня или предупредить.
— Согласен, это упущение с моей стороны, — в нетерпении сказал Христиан. — Но я так поступил нарочно, чтобы избежать искушения и не задать тебе, пьянице, трепки по заслугам.
— Задать мне трепку?! — вскричал Пуффо и с угрожающим видом двинулся на Христиана. — А ну-ка попробуйте! Посмотрим!
И с этими словами он замахнулся на хозяина куклой, схватив ее как дубинку.
Такое оружие, хоть и выглядело смешным, представляло достаточную опасность, ибо голова burattino была вырезана из очень твердого дерева, чтобы выдерживать потасовки на сцене.
Разъяренный Пуффо держал куклу за кожаную юбку и молотил ею воздух, так что в любую минуту мог и, возможно, собирался размозжить противнику голову. Христиан на лету схватил куклу, а другой рукой, стиснув горло Пуффо, швырнул его на пол.
— Проклятый пьяница! — сказал он, прижав его коленом. — Тебя следовало бы хорошенько проучить; но мне противно бить тебя. Ты у меня больше не работаешь, ступай, и чтобы я о тебе никогда не слышал! Я тебе заплатил за неделю вперед и больше ничего не должен; но так как ты эти деньги, наверно, пропил, я тебе дам на дорогу до Стокгольма. Встань и смотри больше не лезь в драку, не то я тебя придушу.
Пуффо поднялся, молча растирая помятые бока. По природе своей он не был убийцей. Он чувствовал себя подавленным и униженным. Быть может, его также тяготило чувство вины, но главной заботой его, поразившей Христиана, было поскорее подобрать дюжину золотых монет, выпавших у него из-за пояса и рассыпавшихся по полу.
— Это еще что такое? — спросил Христиан, схватив его за руку. — Краденые деньги?
— Нет! — закричал ливорнец, воздев к небу руки с забавно героическим видом. — Я здесь ничего не украл! Это мои деньги, мне их дали!
— За что? Ну-ка, отвечай, я требую!
— Хотели дать и дали! Это мое дело!
— Кто тебе их дал? Может быть…
Но тут Христиан остановился, чтобы Пуффо не заметил возникших у него подозрений, о которых благоразумнее было умолчать.
— Ступай, — сказал он, — убирайся вон, и поживее; если я узнаю, что ты не только пьяница, но и кое-что похуже, я тебя убью на месте. Убирайся, и чтобы я никогда тебя не видел, не то берегись!
Перепуганный Пуффо убежал без оглядки, тем более что Христиан, желая удержать его на почтительном расстоянии, взялся за широкий норвежский нож майора. Одного только вида этого устрашающего оружия было достаточно, чтобы обратить плута в бегство: он решил, что Христиан сейчас силой отнимет у него золото и станет допытываться, где источник этого необъяснимого богатства.
Ливорнец покинул замок в состоянии величайшей растерянности. Юхан, который нередко самостоятельно предвосхищал тайные намерения барона, снабдил Пуффо деньгами не для того, чтобы толкнуть его на «мокрое дело», как выражался тот на разбойничьем языке, но с целью заставить его держаться в стороне, если хозяина вовлекут в опасную драку.
В долгой беседе с Юханом Пуффо подробно рассказал о пылком и бесстрашном нраве Христиана. А от Юхана он узнал, что Христиан вызвал недовольство какого-то важного лица в новом замке, — при этом имя барона названо не было, — и что полагают, будто под личиной комедианта скрывается чуть ли не французский шпион, одним словом — человек весьма опасный. Однако и такой вымысел был недостаточно грубым, чтобы Пуффо его понял. Зато он понял другое — наличие крупной суммы у себя в кармане. Ума у него хватило на следующее рассуждение: «Ежели мне так хорошо платят, чтобы я не мешал другим, мне куда больше заплатят, если я что-то и сам сделаю».
Поэтому он надумал действовать по своему разумению, полагая застать Христиана врасплох и безоружным; но в последнюю минуту у него не хватило храбрости, а может быть, и подлости. Христиан был всегда так добр к нему, что у негодяя дрогнула рука. Но что же ему делать теперь, когда он побежден и унижен?
Пока Пуффо предавался жалким потугам на размышления, Христиан, взволнованный и усталый не столько физически, сколько нравственно, уселся на свой сундук и погрузился в скорбное раздумье.
«Жалкая жизнь! — думал он, машинально разглядывая брошенную на пол куклу, которая чуть было не размозжила ему череп. — Жалкое существование в окружении таких невежественных людей! И все же теперь мне следует привыкать к этому больше чем когда-либо. Если я снова окажусь в низших слоях общества, к которым я, по всей вероятности, принадлежу по рождению и откуда долго и тщетно пытался вырваться, мне не раз придется силой кулака убеждать в своей правоте грубиянов, не внемлющих голосу чувства и ласковым уговорам. О Жан-Жак! Предвидел ли ты такое для своего Эмиля?
[91]
Должно быть, нет; однако и тебя забросали камнями в твоей скромной хижине и вынудили бежать прочь от сельской жизни, ибо ты не сумел внушить страх тем, кто не способен был тебя понять!»
