Христиан успокоил славную женщину, пообещав выполнить ее требование, хотя вовсе и не помышлял об этом, и стал ждать дальнейших событий.
В час ночи в замок бесшумно прибыл воинский отряд, о чем был извещен майор, объявивший, что поиски завещания закончены, ибо они не увенчались успехом; это обрадовало большую часть наследников, которые предпочитали надеяться на собственные права, нежели на весьма сомнительную милость покойника.
— Теперь, господа, — сказал майор, — прошу вас пойти за мной в Стольборг, ибо я имею основания полагать, что завещание могло быть доверено господину Стенсону.
Все тотчас бросились к выходу, но майор остановил их.
— Позвольте, — сказал он, — на господина пастора, господина Гёфле и на меня возложена серьезная ответственность. Я вынужден действовать чрезвычайно тщательно и притом официально, собрав возможно больше надежных свидетелей, и проследить, чтобы все протекало в полном порядке и под их надзором. Поэтому прошу вас проследовать со мной для начала в Охотничью галерею, где эти свидетели, должно быть, уже собрались.
Майор отдал распоряжение, чтобы все лица, гостившие в замке, явились в Охотничью галерею, к великой досаде некоторых из них, уже собравшихся в путь; но индельта приказывала именем закона, и все подчинились.
Графиня Эльведа, энергичная, как всегда, и к тому же спешившая уехать, пришла туда первой и застала Христиана, уснувшего на диване.
— Что же это? — воскликнула она. — Так-то вы готовитесь к отъезду?.. А вы зачем сюда явились? — добавила она, увидев Маргариту, входившую с гувернанткой.
— Не знаю, — ответила Маргарита. — Всем было велено собраться здесь…
Действительно, вскоре явились и Ольга, и пастор с семьей, и Стангстадиус, и посол со своей свитой — словом, все гости замка Вальдемора, в дорожных костюмах и в большинстве своем весьма раздосадованные нежданной задержкой в минуты отъезда или вынужденным пробуждением от сладкого сна. Все ворчали, проклиная зловещий колокол, сходясь в единодушном мнении, что ударить в него можно было и после их отъезда.
— В чем же дело? Чего от нас хотят? — твердили старухи. — Уж не отдал ли барон приказ, чтобы все опять пустились в пляс после его смерти, или же от нас потребуют, чтобы мы созерцали его на погребальном ложе? Я, например, вовсе этого не жажду. А вы?
— Что за молодой человек только что вышел отсюда? — спросил посол у графини Эльведы. — Сдается мне, что это наш шалопай.
— Да, он самый, — ответила она. — Ему только что передали какую-то записку. Очевидно, приказ, по которому нас всех задержали здесь, к нему не относится.
Христиан и впрямь получил записку от Гёфле, где было сказано:
«Идите в Стольборг и поскорее оденьтесь, как на позавчерашнем бале: ждите нас в медвежьей комнате. Велите расчистить лестницу и завесить пролом большими картами».
В Охотничью галерею между тем подали чай и кофе, а четверть часа спустя все лица по списку, составленному майором и пастором, так же как и наследники, многие из слуг и наиболее уважаемые вассалы барона направились в Стольборг, где успевший переодеться Христиан принял их с помощью Нильса, обоих даннеманов и Ульфила, выпущенного на свободу после нескольких часов заключения в темнице. Добавим, что Ульфил так никогда и не узнал, за что его так наказал господин Юхан, ибо все события, случившиеся в Стольборге, остались ему совершенно непонятными.
XX
Когда все были в сборе, майор изложил обстоятельства, связанные с покушением на жизнь Христиана и вызвал арестованных им злоумышленников, которые, понимая, что их ждет печальная участь, коль скоро Юхан заключен в тюрьму, а барон скончался, защищались весьма неумело и скорее сознавались в своей вине, нежели отрицали ее. Пуффо же откровенно признал, что ему поручили спрятать золотой кубок среди пожитков хозяина, за что Юхан ему и заплатил.
— Ну-с, а теперь, — молвил скупой и чванный барон Линденвальд, ближайший родич покойного, — мы не откажемся подписаться под обвинительным заключением по делу господина Юхана, лишь бы нас избавили от необходимости выносить свое суждение о поступках и намерениях его хозяина барона. Я полагаю варварской и безбожной затею учредить следствие над человеком, тело которого еще не опустили в могилу и который не может отвести от себя предъявленных обвинений, ибо лежит на смертном одре. На мой взгляд, господа, вести такое следствие еще слишком рано или уже слишком поздно, и мы не станем слушать дальнейших сообщений. Какое дело нам до незнакомца, который прибегает к столь крайним мерам, дабы с помощью правосудия расправиться с какими-то ничтожными лакеями, а заодно и с памятью человека, коего любой из нас волен мысленно судить как угодно, но вовсе не обязан публично осыпать проклятиями? Нам поначалу говорили о завещании, теперь же о нем умалчивают, и нетрудно понять, что нас хотели ввести в заблуждение; поэтому я намерен удалиться отсюда и отнюдь не собираюсь подчиняться приказам офицерика индельты, самовольно прибравшего к рукам всю власть. Думаю, что тут попираются привилегии многих из нас, а не только мои собственные, а в таких случаях, господа, нам с вами отлично известно, что именно следует предпринять.
С этими словами барон Линденвальд взялся за эфес шпаги, остальные наследники последовали его примеру и уже готовы были ринуться в бой, но тут вмешался пастор и весьма убедительно, с величавым достоинством обратился к тем из собравшихся, кого знал за людей честных и бескорыстных, с просьбой о поддержке; те тотчас же выступили с горячим осуждением злодейских козней барона, после чего ослушникам не оставалось иного выхода, как подчиниться майору, который, таким образом, был избавлен от необходимости принять против них суровые меры.
И майору и остальным свидетелям этой сцены стало очевидным, что наследники не желают слышать о ненависти барона к Христиану лишь потому, что уже догадываются об истинной ее причине. Гёфле как бы невзначай отвел ему место под портретом его отца, и поразительное сходство бросилось всем и глаза: но всех язвительных насмешек, какие только знает шведский язык, было мало, чтобы выразить неприязнь самонадеянных наследников к скомороху, которого Юхан разоблачил, а Гёфле (разумеется, незаконный отец его) хочет вывести в претенденты при помощи состряпанных им небылиц и подложных доказательств. Гёфле оставался спокоен и улыбался, Христиан же сдерживался только чудом, благодаря нежным, умоляющим взглядам Маргариты.
— Теперь, — молвил пастор, когда наконец восстановилась тишина, — позовите сюда господина Адама Стенсона, который, по нашему настоянию, пребывал в одиночестве у себя дома после освобождения из темницы.
Вошел Адам Стенсон; он был тщательно одет, кроткое, благородное лицо его, сильно изменившееся от большой усталости, но сохранившее спокойствие и достоинство, вызвало у присутствующих глубокое волнение. Гёфле усадил его и прочел ему вслух заявление, написанное собственной рукой Стенсона и переданное им Манассе в Перудже. Чтение этой рукописи, до сих пор неизвестной собравшимся, было встречено шепотом удивления и интереса со стороны одних слушателей и полным молчанием со стороны других, пришедших в оцепенение.
